Жомини. Политическая и военная жизнь Наполеона

На главную

          Как бы то ни было, малый совет утвердил подписанное в Монтебелло положение большинством 57 голосов против 7. Дож и новое временное правительство вступили в исправление своих должностей; хотя в заключенном нами условия и не было мне предоставлено право избирать членов комиссии временного правительства; но, привыкнув действовать решительно и не оставлять дел, не кончив их совершенно, я поспешил назначить этих членов из людей, наиболее приверженных к демократии. 13-го июня дож созвал и открыл эту вновь составленную комиссию.

          Хотя чернь еще волновалась и часть её не покидала оружия; но переворот этот произведен был тихо. Вечером, демократы вынесли из дворца золотую книгу и сожгли ее на Аквавердской площади. На другой день предписание временного правительства уничтожило все права дворянства и феодализма. Гербы, украшавшие палаты вельмож была уничтожены; но как подобные перевороты редко обходятся без неистовств, буйная чернь свергла статуи этих Дориев, которыми некогда гордилась Генуя. Законодательная комиссия занялась составлением конституции; а я, помышляя об извлечении пользы из этого переворота, приказал генералу Дюфо⁽¹⁾ образовать шеститысячный отряд из лигурийцев, чтобы, приняв его на наше содержание, увеличить число вспомогательных войск. Представители олигархии не теряли еще надежды. Они собрались в Пизе, и произвели восстание в прибрежных областях и в Бизаньо. Генерал Дюфо, вышедший навстречу инсургентам, был прогнан ими назад в Геную. Они завладели даже фортом Эперонским. Но Дюфо, усиленный жителями Понента, генуэзскими демократами и французскими войсками, подоспевшими из Тортоны, разбил противников, несмотря на все усилия Дураццо, Дории, Спинолы и Наллавичини. Таково было падение правительства, которое властвовало здесь так мирно и благоразумно, и постоянно было в дружеских отношениях с Франциею. Можно было полагать, что оно бы удержалось в Генуе, если бы в 1796 году добровольно приняло в число сенаторов человек десять из низшего сословия, и тогда же вступило в союз с нами. Если же бы и тогда оно не устояло, весь стыд пал бы на его противников. Директория старалась уничтожить не прежний образ правления, а независимость и нейтралитет Генуи. Этот пункт был необходим нам, чтоб обеспечить нашу операционную базу в Ломбардии, когда во власти нашей не было еще прямого пути через Альпы.

          Место конгресса для переговоров с Австриею назначено было первоначально в Берне; но, вследствие новых условий, съехались в Удине, где я и вступил в переговоры с Мерфельдом⁽²⁾ и Галло.

          Директория прислала мне в товарищи генерала Кларка, и дала нам такую инструкцию, которая чрезвычайно замедлила бы ход переговоров, если бы не было затруднений и со стороны венского кабинета. Едва заключены были предварительные условия, как и начались уже несогласия с обеих сторон.

          Контрреволюционная партия успела приобрести сильное влияние в советах. Пишегрю, Вилло, Имбер-Коломе были главою этой партии. Началась ужасная борьба между властью исполнительною и властью законодательною, которая не только не вспомоществовала правительству, но еще затрудняла все его действия. Эти беспорядки оживили надежду наших врагов.

          Отношения наши с Англией имели также большое влияние на ход переговоров. Первый министр, несмотря на его гениальный ум, не мог отвратить сильных бедствий, постигших в этот год Британию. Экспедиция Гоша была неудачна; но она оживила надежды ирландцев; Англия должна была употребить большие усилия, чтоб прекратить бунты на этом острове. После Леобенского перемирия генерал Трюге⁽³⁾ заступил место Гоша, готовясь привести в исполнение наше безуспешное предприятие высадки в Ирландию. Под начальством его была в Кельне превосходная армия, которая в несколько недель могла достигнуть берегов Ла-Манша. Мы надеялись нанести удар Англии в самых ее владениях. Содействие Испании и Голландии, имевших тогда еще довольно сильный флот, обещало нам успех. В особенности же Испания могла бы здесь быть сильным орудием, если бы мексиканского золота было достаточно, чтобы улучшить устройство кораблей её и возбудить более рвения в моряках. Огромные суда, которыми так гордятся испанцы, были большею частью неповоротливы, медленны на ходу и для управления требовали гораздо искуснейших офицеров.

          Во всяком случае, соединение союзных флотов в британском проливе должно было иметь важные последствия, потому что англичане напрягали уже последние усилия, чтоб удержать за собой Ирландию. Адмиралтейство деятельно старалось предупредить опасность. Лорд Бридпорт⁽⁴⁾ отправлен был блокировать Брестскую пристань. Дункан наблюдал Тексель. Джервиз, бывший в устье Таго, не упускал из виду испанского флота, состоявшего из 25 линейных кораблей и 10 фрегатов под начальством адмирала Кордовы, прославившегося в войну за независимость Америки. Он вышел из Картахены, прошел Гибралтар и заставил снять блокаду Кадикса. Под начальством Джервиза было всего 15 кораблей. Он встретил испанского адмирала у мыса Св. Винкентия, прорвал его линию и, отрезав девять кораблей, ударил по ним превосходящими силами и взял в плен пять из них. Нельсон, которому приписывают честь победы, прославился в этот день.

          Восемнадцать кораблей, вовсе не участвовавшие в деле, со стыдом возвратились в Кадикс. Победою своей Джервиз обязан был соблюдению тех же тактических правил, которыми я руководствовался в сражениях при Монтенотте, при Кастильоне, при Риволе. Как на суше, так и на море, прежде всего нужно стараться привести в бездействие одну какую-нибудь часть сил противника и ударить всеми собственными на тот пункт, который представляет наибольшую надежду на успех. Удивительно, что со времени устройства флота во Франции ни один из наших адмиралов не сумел приспособить к своим действиям это простое правило; мы всегда сражались корабль против корабля, в двух параллельных линиях, что прямо противоречит правилам военного искусства. Один Суффрен⁽⁵⁾ употребил этот маневр и то случайно.

          Понесенное испанцами поражение привело их флот в бездействие. Джервиз, усиленный еще шестью кораблями, господствовал на Средиземном море. Англичане обложили и бомбардировали Кадикс. Нельсон направился против Тенерифа, но был отражен и здесь потерял руку. На Антильских островах адмиралы Гарвей и Аберкромби⁽⁶⁾ отняли у испанцев Тринидад, важный пункт, с которого удобно можно беспокоить материк Южной Америки. Менее счастливый в Порто-Рико, Аберкромби был отражен с потерею. К этой неудаче присоединилось сильное возмущение, вспыхнувшее между матросами Дунканова флота, стоявшего около Текселя; оно достигло того, что простые матросы приняли на себя начальство, захватив всю власть на судах; можно было ожидать, что боязнь наказания, победив любовь к Отечеству, заставит их искать прибежища в наших гаванях; но, к счастью Англии, эта мысль не пришла им в голову; возмущение это, причиной которого была неправильная раздача жалованья, было остановлено частью строгими мерами, кроткими, возбуждением чувства любви к Отечеству и средствами дисциплины.

          Эти события произвели всеобщий страх в Лондоне. Достоверное известие о том, что Австрия уже вступила в переговоры с нами и опасение, что Испания и Голландия, сообща с нашим брестским флотом, не предприняли решительных действий против Ирландии, поколебали английское правительство; а задержка в уплатах денег из банка и отвержение финансовых мер, предложенных Питтом, увеличило впечатление, произведенное возмущением матросов.

          Министерство чувствовало, что ему нужно, во чтобы то ни стало, выиграть время и заключить мир; тем более, что оно могло впоследствии, смотря по обстоятельствам, исполнить статьи договора или нарушить его. Малмсбери был послан 4-го июля в Лиль. С нашей стороны договаривались о мире Маре, Летурнёр и Плевилль-Лепелей. Можно сказать, что Маре один вел переговоры и с неожиданным успехом. Министр наш, Карл Делакруа, дал ему нелепые, ни с чем несообразные наставления. Между прочим, он требовал от Англии кораблей, взамен тех, которые были сожжены в Тулоне; возвращения островов Жерзея и Гернзея и в особенности крепости Гибралтара. Притом нужно было договариваться о мире не только с Францией, но также с Испанией и Голландией, что весьма увеличивало многосложность и запутанность переговоров.

          Маре слишком хорошо понимал дело, чтобы принять подобное поручение. Он только тогда согласился, когда члены Директории убедили его, что министр этот будет заменен Талейраном, и что поэтому наставления Делакруа не должны его связывать. Таким образом, Маре предоставлено было полновластно вести переговоры с Малмсбери и, благодаря искусству его, дело шло успешно и быстро. Франции возвращались все отнятые у нее колонии, и назначено было вознаграждение за корабли, потерянные ею в Тулоне. Король английский отказывался даже от титула короля Франции. Две последние уступки были маловажны в сущности; но льстили французам по духу того времени. Испания получила назад все свои колонии, кроме Тринидада. Голландии обещано было также возвращение всех её колоний, без исключения.

          Малмсбери заметил однако, что ему нельзя явиться пред английской нацией, не сохранив ни одного из её трофеев, хотя для виду; для этого положено было, чтоб гавань Тринкемале была объявлена нейтральной, и чтобы там англичане и голландцы поочередно содержали гарнизон по году. Англичане занимали его в это время, и все знали, что они не выйдут оттуда.

          Замечательно также, что Малмсбери, желая сохранить мыс Доброй Надежды, предлагал взамен остров св. Елены, но Маре не согласился. Он переписывался со мною через Кларка; и мы восстановили бы общий мир, если бы нам не препятствовали происки Ревбеля, главы той партии, которая требовала войны.

          Явное влияние заседаний советов на политику венского кабинета было мне также неприятно, как и беспрерывно возрождающиеся затруднения во всем со стороны Ревбелева министерства. Вероятность нового разрыва заставила меня просить Директорию о ратификации договора с сардинским королем, полгода тому назад уже составленного; но наперекор здравому рассудку, она и в этом отказала. Приведенный в негодование, я жаловался некоторым из членов Директории, считавшихся моими друзьями. Мне представили, что республиканская партия готова пасть под ударами самых конституционных властей, сделавшихся просто орудиями противодействия и разделившихся на две партии, из которых каждая старалась привлечь к себе кого-нибудь из замечательных генералов. Пишегрю был уже на стороне роялистов, старавшихся, сверх того, привязать к себе Моро. Другая партия хотела Гоша. Слава моя пугала уже многих директоров, и они были готовы возвысить одного из соперников моих, чтобы уменьшить силу, приобретенную мной в общем мнении. Я решился поддерживать республиканцев, послав директории генерала Ожеро начальствовать её войском в Париже. Весьма естественно, что я покровительствовал партии, к которой сам принадлежал. Те, которые считались моими друзьями, извещали меня о существовании заговора; а так как им легче было открыть нить его, то я и должен был на них полагаться. Притом бумаги графа д'Антрага, министра Людовика XVIII, захваченные в Венеции, мне слишком ясно доказали сношения эмигрантов с советами, чтобы я мог верить Баррасу и его товарищам. Чем более брал я участия в делах, тем более убеждался, что необходимо кончить революцию, дав ей более правильное образование. Она была произведением своего века, и не могла сделать шагу назад без самых ужасных кровопролитий и унижения Франции; и потому я всем и силами содействовал событию 18-го фруктидора. В этот знаменитый день пала конституция III-го года, это фантастическое произведение нескольких мечтателей, которые, увлекаясь мыслью уравновесить власти, установили такой порядок вещей, при котором происходили беспрерывные затруднения и замедления в ходе дел. Директория и советы были совершенно расстроены изгнанием Карно, Бартельми и 53 депутатов совершенно противоположных партий. Если этот переворот был выгоден только одной партии, и если в нем, под личиной общего блага, действовала частная ненависть, то пятно лежит не на мне, а на тех, которые меня обманули. Не от меня зависело извлечь из него лучшия последствия.

          Директория в новом составе своем была не искуснее и не миролюбивее прежней, несмотря на то, что Карл Делакруа был заменен Талейраном в министерстве иностранных дел. Первым следствием этой перемены был разрыв переговоров в Лилле, где Трейлар и Боннье заступили место Маре и Летурнёра.

          Все требования Англии были с гордостью отвергнуты; уничтожили и те условия, на которые уже обе стороны согласились. Малмсбёри уехал в середине сентября. Единственный представившийся случай остановить грозно возрастающее могущество Англии выгодным миром был упущен заносчивостью Ревбеля и Мерленя.

          Едва не случилось того же и в Пассериано. После 18-го фруктидора Кларк был отозван, и мне поручили переговоры. Директория не хотела ни утвердить союз с Сардинией, ни уступить Венецию Австрии, страшась увеличить этим её могущество на море, хотя сначала и была согласна на эту уступку, надеясь получить взамен Мантую. Наше новое правительство сделалось до того неумеренно в своих требованиях, что не соглашалось дать Австрии никаких вознаграждений в Италии.

          Недовольный беспрестанными отказами, обиженный разными поступками директории, ясно показывавшими её недоверчивость, я подал 25-го сентября просьбу о моем увольнении, через несколько дней после того, как я объявил уполномоченным, что если мир не будет подписан 1-го октября, то я не иначе буду вести переговоры, как на основании сохранения занятых нами владений.

          Не зная, какие следствия будет иметь подобное объявление, я старался отвлечь от Австрии Баварию и Вюртемберг, послав туда с этою целью генерала Дезе под вымышленным предлогом. Но, окруженный агентами Австрии, он не смог выполнить возложенного на него поручения.

          Уполномоченные императора пришли в недоумение, узнав о происшествии 18-го фруктидора и отправили генерала Мерфельда в Вену. Император тотчас же послал его обратно с графом Кобенцелем⁽⁷⁾, снабженным более положительными наставлениями. С этого времени переговоры пошли скорее, но не потому, что Австрия сделалась уступчивее; напротив, она не только не отказывалась от Мантуи, оставленной за ней по первоначальным условиям, но требовала еще вдобавок Венецию и легатства, или всю линию Адды. Негодуя за такие требования, я со своей стороны стал оспаривать даже обладание Далмацией и Рагузой, которые были уже заняты австрийцами. Директория, однако, не обратила внимания на требования Австрии, и объявила мне, что граница владений Австрии непременно должна быть перенесена за Изондзо; и что, если она желает вознаграждений, то может их получить только в Германии, обратив духовные земли в светские. Казалось, что скорый разрыв должен последовать непременно.

          В это время Директория, понимая, сколько она потеряет, если согласится меня уволить, когда мои победы столько способствовали к возвышению республики, и к подписанию предварительных условий мира, не сочла унизительным отправить нарочного для объяснения со мною. Решаясь продолжать войну, она чувствовала, что нуждается в руке моей, и исполнила все, в чем прежде так упорно отказывала. Итальянская армия была усилена тремя полубригадами, и одним кавалерийским полком; более 8 000 рекрутов укомплектовали мои кадры; мне обещан был ремонт в 1 600 лошадей [пополнение убыли лошадей в войсках - словарь Ожегова]; наступательный и оборонительный союз с сардинским королем был предложен на утверждение советов; Директория, чтобы показать наконец все свое внимание ко мне, сделала выговор Келлерману и вызвала из Неаполя Како, бывшего там посланником, потому что я был не совсем доволен ими. Ободренный тайными наставлениями Ботто, и уверенный в согласии Директории, над которою с этого времени я надеялся иметь сильное влияние, я решился не связывать себя наставлениями министерства которые произвели бы в Пассериано то же, что и в Лилле. После обыкновенных увеличенных требований, делаемых для того, чтобы легче получить желаемое, я решился поспешно окончить переговоры, He ожидая дальнейшего уполномочивания.

          Многие причины побуждали меня к этому. Хотя итальянская армия находилась в цветущем состоянии, и имела хорошее основание действий в Озонно и Пальманове, но уже по позднему времени года, нельзя было открыть военные действия в Каринтии; с другой стороны, я терял много выгод, допустив императора спокойно устроить свое войско в продолжение зимы; к тому же взаимное положение армий слишком уравновешивало вероятность успеха. Австрийцы были близко к своей земле, от магазинов и депо, обеспечены с флангов, прикрытых с одной стороны Венгрией и Хорватией, а с другой Тиролем, областями воинственными, всегда готовыми по первому призыву принять участие в действиях. Напротив того, мы должны были опасаться нападения с тыла. Неаполь ждал только случая удовлетворить своей ненависти к нам; Венеция старалась избавиться от ненавистного соседства; кроме того, сардинский король, видевший в замедлении ратификации мирного договора угрожавшую ему опасность, мог легко к ним присоединиться. Ко всем у этому должно прибавить еще и то, что главные силы Австрии находились против меня, в то время как наши были на Рейне, в 200 лье за моею армиею, которая одна, по крайней мере целый месяц, должна была бы нести всю тягость воины. Наконец разрыв директории с Англией и неопределенность планов правительства в случае войны заставили меня умерить требования и согласиться на уступку Зальцбурга и Венеции. Таким образом, 17-го октября, когда все ждали войны, мир был заключен в Кампо-Формио.

          Договор составлен был из 25 статей, по которым Австрия соглашалась на уступку Бельгии и Ломбардии с Мантуей, и на определение границы Франции течением Рейна и Альпами. Венецианские владения до левого берега Эча отданы были Австрии вместе с Вероной. Провинции Брешия и Бергамо, лежащие на правом берегу, присоединены были к цизальпинской республике; а Ионические острова - к Франции.

          Четырнадцать тайных пунктов, которые в некотором роде были важнее самого договора, определяли границы республики. Император обязывался не поддерживать германский союз, если тот откажется от уступок на левом берегу Рейна; обещано было дозволение свободного судоходства по Рейну и Маасу. Франция соглашалась, чтобы Австрия приобрела Зальцбург, Инфиртель и город Вассербург на Инне. Австрия отдавала Фрикталь Швейцарии, а имперские поместья Лигурии; моденской герцог получал Брисгау взамен его земель, вошедших в состав цизальпинской республики. Франция обязывалась возвратить прусские земли, лежащие между Рейном и Маасом. Бывшим владетельным лицам левого берега Рейна были обещаны вознаграждения, равно как и штатгальтеру [нем. Statthalter или Статхаудер, нидерл. Stadhouder; в обоих языках означает держать вместо [кого-то] — в ряде государств Европы должностное лицо, осуществлявшее государственную власть и управление на какой-либо территории данного государства. Равнозначно венецианскому титулу «дож»]. Наконец, в седьмой статье, сказано было, что если одна из договаривающихся держав сделает какие-либо приобретения в Германии, то и другая может сделать равномерные.

          Мир этот был блистателен и мог быть прочен. Он был блистателен потому, что отдавал Франции Бельгию, части Рейна и Альп, Майнц, и упрочивал ей полное влияние над Италией. Кроме этого, мы приобрели еще Ионические острова, этот ключ к Леванту, открывавший нам огромный выгоды в морском отношении. Он должен был быть прочен, потому что Австрия была вполне вознаграждена за уступленные ею области. Отделенная от Пьемонта цизальпинскою республикою, она передала в наши руки влияние над Савоей и северной Италией; но зато придвинула свои границы к самому Эчу, обладая Вероной, Леньяго и Венецией, она имела твердую опору и хорошее основание действий в этой стране. Пораженная столько раз, потеряв так много в войне с нами, она не только вознаграждена была этим миром за свои уступки; но еще увеличилась новыми приобретениями. После поражений при Жемане, Флёрюсе, Жголье, Лоано, Эттлингене, Монте-Нотте, Лоди, Кастильоне, Бассано, Арколе, Риволи, она, вместо отдаленной Бельгии, присоединила к себе Галицию; променяла на венецианские земли Ломбардию, с которой могла иметь сообщение только через чужие владения; уступила порт Антверпен, получив взамен Венецию, представлявшую несравненно более выгод для её торговли и политического могущества; она округлила свои земли и увеличила народонаселение 3 миллионами жителей.

          Франция же должна была тем больше дорожить этим миром, что в это время (18-го октября) Дункан разбил и наполовину уничтожил голландский флот при Кампердюйне, близ берегов северной Голландии; этот важный успех, затрудняя заключение мира на море, должен был придать новую цену сближения с Австрией. Но безумные правила, которые так старалась везде распространять директория, непрочность нашей внешней политики и ненависть иностранцев к нашему республиканскому вольнодумству, приготовляли уже новую бурю.

          Кампо-Формийский мир был едва заключен, как уже со всех сторон порождались причины к разрыву. Главнейшие из них были перевороты в Валтелине. Эта земля, подвластная граубинденскому союзу, по весьма уважительным причинам искала независимость. Находясь на южной отлогости Альп, она была связана с Италией, говорила её языком, получала от неё хлеб. Жители её, лишенные права иметь голос в правлении, желали, разумеется, улучшить судьбу свою. Их старались восстановить против граубиндцев, которые обратились в этом случае к посредничеству Франции; ответом нашего правительства было присоединение Валтелина к цизальпинской республике. Но, увлекшись ничтожными выгодами распространения границ сей последней до большой цепи Альп, и таким образом подчинить себе страну, примыкавшую к Италии, французское правительство упустило из виду, что слияние Валтелина с бывшей австрийской провинцией будет со временем опасно. Действительно, Франция, обеспеченная в дружбе со Швейцарией, не должна была давать республике со столь ненадежным существованием, как цизальпинская, права, которые бы легко могли перейти на прежних владельцев Ломбардии. Валтелин, состоя под властью граубиндцев, защищал вход в Швейцарию со стороны Тироля, уменьшал влияние Австрии на гельветический союз и совершенно прикрывал как границу Цизальпинии, так и линию французских войск, в случае действий на Эче. Присоединив же эту область к земле, недавно принадлежавшей Австрии, мы подставляли сообщения нашей армии ударам неприятеля из верхнего Тироля, открывали дороги от Тоналя и Брельо через Сондрио на Медиолан, одним словом, отдавали ключ Ретических Альп австрийцам, если бы они когда-либо снова овладели долиною Адды. Кончив войну с Австрией, оставалось еще заключить мир с германским союзом. Мир этот был бы только соблюдением приличий, потому что слабые владельцы были оставлены собственным силам, если бы мы не нуждались в их согласии на уступку всего левого берега Рейна Франции, а Зальцбурга и Инфиртеля Австрии. Сверх того, надлежало определить вознаграждения владетельным лицам, терявшим земли от этих изменений. Открыт был конгресс в Расштадте для обсуждения этих мелочных, но многосложных вопросов. Я прибыл туда как главный представитель со стороны Франции; со мной были еще Боннье и Трейлар; но я скоро заметил, что переговоры, не поддерживаемые победами, сделались чисто дипломатическими, а это было вовсе не в моем духе. Я привык уже договариваться языком победителя, и не мог приучить себя ко всем проволочкам этих мелочных переговоров. Настояв на исполнении статьи Кампо-Формийского трактата касательно сдачи нашим войскам Майнца, и очищения имперцами других крепостей на Рейне, я уехал из Раштадта.

          Готовый все предпринять для утверждения созданной мною республики, я хотел, оставляя Италию, воспользоваться симплонским проходом для возврата войск во Францию. Я желал владеть этою высокою долиною Роны, для того, чтобы иметь прямое сообщение с Миланом, тем более важное, что Пьемонт был еще независим, и легко мог перейти на сторону врагов наших. Швейцарцы справедливо отклонились от такого требования, нарушавшего благодетельную систему их нейтралитета. Директория, уже имевшая в виду сделать эту страну совершенно демократической, и заманить ее в свои сети, решилась теперь исполнить этот необдуманный план. Говорят, будто бы Ревбель и Талейран имели мысль окружить Францию малыми демократическими республиками, как для того, чтобы ими отделить её границы от Австрии и других монархических держав; так и для того, чтобы приготовить себе союзников, с помощью которых можно было бы противостоять новой коалиции (Некоторые утверждают, что мысль к этом у подал Ревбель; другие приписывают ее Талейрану; но достоверно только то, что она развилась в министерство последнего).

          Таким странным средством хотели создать новую систему политического равновесия, основанную не на могуществе земель, но на различии образа правления. Они думали, что, не опоясав Францию малыми, подобно ей демократическими республиками, нельзя будет защитить ее от европейских монархий. Это были совершенно неосновательные дипломатические мечты. Соседство слабых республик, хотя и отделило бы нас от Австрии, но зато порождало бы беспрерывные несогласия: республики эти, совершенно нам подчинённые, неминуемо вовлекли бы нас во все свои пограничные распри с Австрией.

          Союз с Испанией и дружественные сношения с Пруссиею были очевидным доказательством, что Франция легко могла бы занять не последнее место между европейскими государствами без всяких новых идей, которые в политике мало значат, и служат чаще предлогом, а не целью.

          Согласно с этим планом, Манго был послан в Швейцарию и должен был всеми силами стараться произвести возмущения в Базеле, Ааргау и Цюрихе, и заставить эти города просить посредничества Франции, подобно тому, как это было в Генуе. Мангури имел такого же рода поручение в Ваатланде, который в 1565 году был уступлен Берну под поручительство Франции.

          Ваатландцы имели более прав требовать участия в правлении, нежели жители Вальтелина, и хотели только, чтобы Берн возвратил им прежние права, которыми они пользовались при герцогах Савойских. Это была не толпа, требующая равенства, но образованный народ, испрашивающий право иметь участие в общественных делах, обещанное ему договорами; Франция была порукой и следовательно имела право вступиться за Ваатланд; но, вместо того, чтобы сделать это благородно и добросовестно, она поступила с лукавством, достойным всякой укоризны. Ваатландцы восстали, изгнали бернских бальи и призвали на помощь дивизию Массены, расположенную в Савое, на берегу Женевского озера. Дивизия эта, под начальством Брюна, вступила в Швейцарию в начале января. Бернский кантон поспешил соединить на Сарине 20 000 милиции.

          Сенат, поставленный в бездействие сильной французскою партией и разделенный на приверженцев Штейгера и Фришинга, видя внутренние смуты, решился уступить. Он обещал в продолжение года рассмотреть и изменить конституцию и включить в состав свой новых членов, представителей Ваатланда и Ааргау. Я не берусь разрешить, чистосердечно ли предлагал это Берн. Благоразумные ваатландцы были готовы удовольствоваться этим; но большая часть голосов отвергла это предложение, потому что недоверчивость неразлучна с возмущением. Выгоды, которых они первоначально не могли надеяться получить, казались уже неудовлетворительными приверженцам свободы и равенства, людям, желавшим иметь, или все или ничего.

          Миролюбивые уступки не согласовались с видами Директории. Она, пользуясь расположением умов, хотела утвердить полное влияние свое в Швейцарии, учреждением центрального правления, совершенно ей подчиненная и требовала, чтобы Берн распустил войска и дал залог искренности своих предложений. Старик Штейгер⁽⁸⁾, почтенный член сената, отнюдь не похожий на олигархов Венеции и Генуи, предпочел взяться за оружие. Берн, до того столь умеренный, оказал величие в минуту опасности, и благородным рвением отвечал на призыв мужественного Штейгера. Скоро вспыхнула война. Шавенбург проник через Биен на Солотурн и Берн с дивизией рейнской армии, между тем как Брюн⁽⁹⁾ был оттеснен на берегах Сарины. Несмотря на это, они соединились на другой день в Берне. Прекрасный арсенал и 20 миллионов достались в жертву жадным победителям, более старавшихся обогатиться сокровищами Берна, нежели поддерживать права ваатландцев, за которых, как говорили, пришли они сражаться.

          Талейран, Окс⁽¹⁰⁾ и Лагарп, составили новую однообразную конституцию для всей Швейцарии, воображая, что можно подвести под одни права и бернского олигарха, и полудикого демократа маленьких кантонов. Ядра французской артиллерии заставили швейцарцев принять новую конституцию, имевшую, однако некоторое достоинство. Гораздо благоразумнее было бы, не изменять местных прав разных областей Швейцарии, а стараться только скрепить союз между кантонами, как я это и сделал впоследствии. Этого можно было легче достигнуть переговорами, не вовлекаясь в войну с Австрией, которая не могла хладнокровно видеть занятие Швейцарии нашими войсками. Я был ревностнейшим приверженцем ваатландцев, советовал поддержать их справедливые требования переговорами и грозным положением военным, придающим им более веса; но негодовал на Директорию за её дальнейшие поступки со швейцарцами. Заставив жителей гор передаться на сторону Австрии, мы лишали важной точки опоры наши войска на Эче; Италия не могла остаться в нашей власти, когда обладание Ретическими Альпами давало австрийцам возможность брать с тыла наши оборонительные линии на Эче, Минчио и Тессине. В скором времени мы дорого заплатили за эту ошибку, потеряв в 1799 году всю Италию до Вара. Все важнейшие соображения европейской политики действительно зависели от сохранения нейтралитета Швейцарии. Оно было одинаково важно для германской империи, Австрии, Франции и Италии. Без него все течение Рейна не представляло естественную преграду, Альпы не препятствуют вторжению неприятеля ни во Францию, ни в Италию. Но из этого не должно заключать, что приобретете Швейцарии необходимо для каждой стороны: Франция, владея Страсбургом и Майнцем, пользовалась всем и выгодами прекрасной границы Рейна; завладев же Швейцариею, она добровольно теряла их, потом у что, если бы военное счастье когда-либо перешло к неприятелю, малейшая победа австрийцев на берегах Аара открыла бы им проход через Юру, и дала бы возможность вторгнуться во Францию, через эту единственную доступную часть границы.

          В отношении к Италии нельзя не вывести того же заключения. При нейтралитете Швейцарии, Франция, обладая Мантуей, Пидзигетоном, располагая всем и крепостями Пьемонта, имела явное преимущество над имперцами, единственной опорой которых были укрепления Вероны и Пальма-Новы. Уничтожьте нейтралитет, и первая победа имперцев в Швейцарии сделает невозможной оборону Италии и заставит французскую армию поспешно отступить, чтобы удержать неприятеля на границах Дофине или на берегах Роны. Итак, весьма справедливо можно сказать, что, если Франция, находясь в прежних пределах своих, могла желать обладания Швейцариею, как выгодным пунктом для наступательных действий, то теперь, имея в своей власти Ломбардию и крепости на Рейне, она должна была, напротив того, всячески стараться о сохранении её нейтралитета.

          Если тогдашнее положение дел не могло оправдать поведения Франции относительно Швейцарии, то благоразумная и дальновидная политика еще более должна была осуждать его. Если бы французы пришли в Швейцарию с целью завоевать ее и в ней утвердиться, это было бы еще понятно. Как предположить, чтобы Директория не предвидела, что Европа не будет равнодушно смотреть на это приращение её могущества. К чему же было вносить войну в мирные долины Швейцарии, где, между тысячами приверженцев, Франция едва могла отыскать несколько недоброжелателей в высшем сословии? К чем у было восстановлять против себя всю Европу, и заставлять Россию и Пруссию принять участие в коалиции? Неужели все это для того, чтобы распространить демократию в двух или трех кантонах, и уничтожить ее в нескольких других, или для того, чтобы собрать 18 тысяч вспомогательного войска, чего бы можно было гораздо легче достигнуть простым возобновлением договоров?

          Итак, Директория сделала пагубную ошибку, думая временным занятием швейцарских гор усилить военное положение Франции. Можно смело сказать, что она, напротив, ослабила себя большим протяжением своей границы, увеличенной на сто лье через присоединение Швейцарии, которое, сверх того, сделало нашу оборонительную линию непрерывной от Венеции, через Трент и Констанцу, до болот фрисландских и немецкого моря. Если бы Швейцария, разделяющая эту границу надвое, была нейтральна, то каждая часть отдельно представляла бы независимую операционную линию. На каждой из них можно было бы избрать выгоднейший пункт, не заботясь об остальной части. Если бы нужно было защищать линию Рейна, тогда бы войско могло все находиться между Майнцем и Страсбургом, не страшась, что неприятель двинется на оконечности, к Швейцарии или к морю. То же можно сказать и о ломбардской границе. Вся защита сосредоточилась бы на превосходной линии Минчио и Эча. При включении же Швейцарии в наши пределы все пространство в 300 лье, от Адриатического моря до немецкого, требовало защиты, потому что неприятель везде мог вторгнуться. Тогда обе сильные линии, одна между Страсбургом и Майнцем, другая по берегам Эча, делались второстепенными, совершенно зависимыми от того, что происходило на расстоянии нескольких лье от них. Кроме того Швейцария, примкнутая к Швабии и к Италии, везде требовала защиты. Войска, принуждённые обороняться на её границах, должны были прикрывать Базель и Шафгаузен, Рейнек и Сен-Готард, Симплон и Мон-Ценис, и кроме всего этого, иметь значительные войска на Рейне и По. Таким образом, обороняющийся, принужденный раздробить свою армию корпусов на двадцать, везде подвергался бы нападениям деятельного и предприимчивого противника, который, с помощью быстроты движений, мог везде атаковать в превосходных силах.

          Следующая кампания доказала, что хотя исходящие пункты Шафгаузена и Симплона представляют некоторые стратегические выгоды, как проходы; но не менее того Австрия и Франция сделали грубейшую ошибку, включив Швейцарию в театр военных действий. Чего не объяснили происшествия 1799 года, то совершенно доказывается моими действиями 1805 и 1809 годов. Я не трогал Швейцарию, хотя мог все сделать в ней при моем титле посредника и моем могуществе. Собственная выгода моя требовала ея неприкосновенности. Я понимал всю цену двум или трем проходам, но умел подчинить военные соображения расчётам политики, и доказал, что не попирая прав народов и не разрушая взаимных отношений европейских государств, можно найти дорогу, чтобы действовать на сообщения неприятеля. Но оставим Швейцарию и возвратимся к директории и египетской экспедиции, занимавшей все мои мысли.

          За несколько дней до занятия Берна пал Рим под ударами Бертье. Брат мой Иосиф⁽¹¹⁾, бывший посланником при папском дворе, знал готовность итальянцев принять идеи директории. Все умы пришли в брожение, каждый хотел первым провозгласить свободу. В Неаполе все тюрьмы уже были наполнены подозрительными. В подобных обстоятельствах Рим не мог не вспомнить свое минувшее; все грамотные, от первого до последнего в отечестве Цицерона, Эмилия и Брута с презрением смотрели на духовное правление, и были готовы воскресить славные времена консулов; всего страннее то, что даже часть духовенства разделяла эти чувства!

          После заключения мира в Толентино согласие не вполне восстановилось: Иосиф чувствовал, что положение его требовало большой осторожности и благоразумия. Приверженцы Франции изъявляли ему желание восстановить Римскую республику. Он старался отвлечь их от этой мысли, и наконец, узнав стороною о том, что 26 декабря партия эта намерена произвести восстание, он для доказательства своего расположения к Папе откровенно известил обо всем государственного секретаря кардинала Дориу. Но высшее духовенство было слишком предубеждено против нас, и Иосифу не удалось этим восстановить согласия. Надзор был удвоен. Но, невзирая на все предосторожности, революция быстро созревала, и 28 декабря вблизи дома французского посольства раздались громкие крики: "Да здравствует Римская республика! Да здравствует Французская республика!" Атакованная солдатами и папскими жандармами, толпа кинулась под портики посольского дома, чему никто не мог воспрепятствовать. Ружейными выстрелами ее преследовали даже на дворах.

          Генерал Дюфо, молодой человек с большими достоинствами, обрученный с одною из моих сестер, кинулся со шпагой в руке защищать неприкосновенность посольства, и был изранен ружейными пулями. Подобные поступки римских сбиров не должны были остаться без наказания. Генерал Бертье⁽¹²⁾ двинулся на Рим, и 10 февраля с двумя дивизиями стоял уже под стенами замка Св. Ангела. 5 дней спустя у подошвы Квиринала раздались крики свободы, в первый раз после достопамятного заговора Риендзи. Народ, подобно знаменитым своим предкам, собрался к Форуму, провозгласил себя свободным и избрал консулов, сенаторов и трибунов. Правда, что Рим сделался теперь смешной пародией Рима Сципионов; но эти громкие названия произвели сильное впечатление на умы Европы, и если бы Директория была искуснее в выборе своих агентов, она извлекла бы из этого неисчислимые выгоды.

          Бертье, удовлетворяя желанию народа, вошел со своими гренадерами в Капитолий, и там торжественно провозгласил восстановление Римской республики. Папе оставалось только отречься от престола. Но более всего огорчало Пия VI то, что возмущение это случилось 15-го февраля, в тот самый день, когда он праздновал юбилей 25-летнего своего правления, и что три дня спустя четырнадцать кардиналов служили благодарственное молебствие в церкви Св. Петра по случаю уничтожения папской власти и восстановления римской республики; 20-го февраля Пий выехал навсегда из Рима. Бертье назначил особый отряд для прикрытия папы, который отправился в Пизанский картезианский монастырь, где и прожил до 30-го апреля 1799 года, когда он был перевезен во Францию.

          Завоевание Рима сделалось для нас пагубным, по ошибкам, которые оно повлекло за собою впоследствии, и потому, что чрезмерно растянуло нашу операционную линию Для избегания этого нужно было дать Риму конституционное правление и оставить там слабый отряд, а войска возвратить на Эч.

          Богатствами Рима попользовались некоторые не слишком совестливые начальники, и в особенности корыстолюбивые агенты, кинувшиеся, как стая воронов, на сокровища св. Петра. Армия худо получала и жалованье, и продовольствие; а поставщики утопали в богатствах. Она взбунтовалась, как английские экипажи годом раньше. Даже Массена, заступивший место Бертье, должен был оставить войско, в котором не мог восстановить порядка, и которое обвиняло его (может быть, несправедливо) в допущении этих притеснений.

          Занятия Рима и Швейцарии было достаточно для того, чтоб уничтожить Кампо-Формийский трактат. Легко было предвидеть, что он превратится в простое перемирие.

          В то время, когда все эти происшествия приготовляли новый разрыв, я прибыл в Париж, куда призывали меня и новое звание мое, главнокомандующего английской армии, и проект египетской экспедиции. Явившись перед республикою с ратификациею заключённого мира, я был принят с восторгом, часто доходившим до безумия. Во всех сердцах воскресла надежда. Франция, недавно разрушавшаяся, теперь восставала снова грозно и величественно. Громкая слава её должна была утвердить её политические сношения на обоих полушариях, и принудить рано или поздно Англию к такому миру, который бы упрочил наши завоевания. Народная промышленность, художества и торговля, приведённые в движение революциею, развились бы тогда во всем блеске.

          Директория приняла меня 10-го декабря в Люксембургском дворце, в торжественной аудиенции называла человеком судьбы, одним из тех людей, которыми природа изредка дарит человечество... Эти пышные провозглашения громко повторялись во всех краях Франции. Я должен был под скромным платьем члена института скрываться от докучливых восклицаний народа, всегда пылкого в порывах удивления, всегда готового менять предмет своего восторга. Высшие места правления наперерыв старались доказать мне народную благодарность. Комитет совета старейшин предложил дать мне Шамборское поместье и богатый дом в столице; но неизвестно от чего Директории это не понравилось. Поверенные её отклонили это предложение.

          В два года итальянской кампании шум побед моих разнесся уже во все концы Европы. Я заставил императора и князей германских признать республикой Францию; вся Италия подчинена была или влиянию её, или непосредственной власти. Две новые республики были основаны по образцу Франции. Одна Англия не положила еще оружия; но и она предлагала уже нам мир, и только безрассудство Директории было причиной разрыва.

          К этим великим последствиям в отношении внешнего могущества Франции должно прибавить все, что она приобрела в своем внутреннем управлении и военных силах. Никогда еще французский солдат не чувствовал в такой степени превосходства своего над неприятелем, войска Рейнской и Самбро-Мааской армий пронесли войну на самый Лех, и этим республика обязана была победам, одержанным в Италии в начале 1796 года. 160 000 Австрийцев стояли уже на берегах Рейна, готовясь вторгнуться во Францию; мы были слишком слабы, чтоб удержать превосходящие силы неприятеля, и даже охранять крепости наши; численность сил и недостатки во всем не позволяли и думать о завоеваниях: мы могли надеяться только на смелую, отчаянную оборону. Но грозные победы в Италии привели в трепет кабинет Венский, и заставили взять из германских армий сначала Вурмзера, потом эрцгерцога Карла и более 50 000 войска; одно это уравновесило наши силы с австрийскими и позволило Моро и Журдану перейти в наступательное положение.

          Более 120 миллионов контрибуции было взято с Италии. На 60 миллионов преобразована и снабжена была всем необходимым итальянская армия. Шестьдесят миллионов, отосланные в Париж, принесли пользу внутреннему устройству государства и доставили содержание рейнским армиям. Кроме этого правительство обязано было мне ежегодным сбережением 70 миллионов, употреблявшихся до 1797-го года на содержание итальянской и альпийской армий. Значительные запасы пеньки и строевого корабельного леса и суда, взятые в Генуе, в Ливорно и Венеции, поддержали упадавший тулонский флот. Более чем на 200 миллионов превосходных произведений живописи и ваяния, взятых в Риме, Флоренции и Парме, обогатили Парижский музей.

          Открытие главного прохода через Альпы восстановило торговлю Лиона, Прованса и Дофине. Новая тулонская флотилия с помощью испанских эскадр снова взяла перевес на Средиземном море, Венецианском заливе и в Леванте. Дни благоденствия снова просияли для Франции. Всем этим она обязана была итальянской армии и ее победам.

На главную