Жомини. Политическая и военная жизнь Наполеона

На главную

Глава 7

Англия отказывается от выполнения условий Амьенского договора. Новый разрыв. Вторжение в Ганновер. Занятие части Неаполитанского королевства. Преобладание англичан в Индостане. Состояние Европы. Приготовление к высадке в Англию. Питт снова вступает в министерство. Билль о защите. Заговор Жоржа Кадудаля и Пишегрю. Основание Империи. Правила Наполеона в управлении государством. Он провозглашен императором. Это достоинство остается наследственным в его роде. Папа коронует его. Отъезд Наполеона в Италию. Организация большой армии. Разрыв с Россией. Выступление флота. Наполеон возвращается в Булонь.

          Между тем, как победы и переговоры увеличивали славу Франции, внутренние дела шли также по моему желанию. Государство перерождалось с удивительной быстротой. Я ревностно этим занимался: исключая нескольких жителей Сен-Жерменского предместья, которых нельзя было ничем исправить, и нескольких демократов-фанатиков, вся нация рукоплескала моим деяниям и пламенно обнаруживала свои восторг. Чтобы не обвинили меня в преувеличении при рассказе моих собственных дел, я приведу слова человека, который был моим поклонником, как идеолог, и врагом, как фанатик и историк.

"Славный в войне и в мире, Наполеон помрачил блеск всех великих мужей древнего и нового мира; воспоминание об его подвигах в Египте и в Италии воспламеняло все умы, было предметом всех разговоров. Отблеск древности в его прокламациях и речах переносил нас в лучшие времена Афин и Рима, выказывая и великий гений его, и возвышенную душу.

Он извлек республику из ничтожества и дважды возвел ее на высочайшую степень славы и могущества. Он удалился, и она упала; возвратился, и она восстала снова, враги его торжествовали в его отсутствие; как новый Геркулес, он восторжествовал над ними. Его удаление было знаком к войне; его присутствие залогом победы и мира, не только с Австрией, но и с Россией, Англией, Турцией, Португалией, Германией и принцем Оранским. Даже от варваров исторг он выгодный для Франции союз. Тунис и Алжир сделались нашими друзьями; французы, не опасаясь более жестокости дикого африканца, уже свободно проходят с судами своими Средиземное море; ливийские морские разбойники не оскорбляли более флага республики. Наполеон потушил междоусобные раздоры, возвратил изгнанникам их Отечество, и папе Пию VI почести погребения, договором с Пием VII он успокоил совесть и сохранись нравственность французов.

Он обессмертил свой век, издав несколько важных уложений, и узаконений. Наши финансы одолжены ему своим благосостоянием; должностные люди - исправною платою жалованья; армия - честью своих знамен и точным получением содержания; путешественники - спокойными дорогами; купцы - восстановлением каналов; мореходцы будут ему обязаны со временем свободою мореплавания. Франция приняла во всем свой прежний блеск: дворцы, разрушенные временем или яростью людей, восстановлены; воздвиглись новые памятники, которые будут говорить некогда о нашей славе. Искусство повсюду украшает природу; развалины, плачевные памятники прошедших раздоров, исчезают; великолепные здания оканчиваются под влиянием мудрого правления. Вот плоды достигнутого им мира и водворённого им согласия. Он положил конец революции, и уничтожил источник несчастий всего мира".

          Эти похвалы были только повторением того, что говорила вся Франция. Ораторы на кафедрах, магистраты в своих депутациях, писатели в сочинениях, не находили достаточно сильных выражений для прославления моих подвигов, не могли вполне передать порывы народной благодарности. Но как ни были преувеличены выражения тех, которые выдавали себя за отголоски общего мнения, совесть говорила мне, что похвалы их были истинны, и что я их заслуживал.

          При всем том я чувствовал, что нашей системе недоставало определительности. Хотя я и желал дать революции твердое и прочное основание; но видел, что для достижения этой цели мне должно было победить антипатию между новым и старым порядками вещей. Они образовали два разряда, которых выгоды были совершенно противоположны. Все прежние государства, существовавшие согласно с древним народным правом, считали себя в опасности от духа революции; она же, на оборот, только сама могла найти поручительство в своей самостоятельности, или, заставив неприятеля договариваться, или уничтожив его, если он не согласится ее признать. Мне назначила судьба, каким бы то ни было образом, окончить эту борьбу; я был главою той многочисленной партии, которая стремилась ниспровергнуть систему управления всего мира, со времени падения Римской империи, и потому я сделался предметом ненависти всех, находивших свои выгоды в сохранении этой вековой ржавчины; ненависть их была несправедлива, потому что только я один мог восстановить порядок и согласить выгоды обеих сторон. Если бы партии могли рассуждать и принудить себя к взаимным уступкам, мы бы через неделю были во всем согласны.

          Более гибкий характер мог бы предоставить времени разрешить часть этой задачи; но, читая в глубине сердец этих партий, я уверился, что они делили надвое Европу, как во времена реформации, и что трудно и продолжительно будет их примирение. Несмотря на это, я готов был все предпринять для достижения подобной цели. Задача эта была сложнее, нежели полагала подложная рукопись острова св. Елены. Нужно было не только доставить победу революции или погибнуть с нею, но еще примирить ее с внешними неприятелями и успокоить внутренних врагов, до того времени, пока не произойдет совершенное слияние их выгод; а для этого нужны были по крайней мере два поколения. Я позже буду иметь случай объяснить, что автор рукописи несправедливо смешивает революцию в отношениях её собственно к Франции, с революцией в различных проявлениях её, относительно прочих держав, и в особенности эпоху признанной уже империи с эпохою республики.

          Я посвятил целых два года (1801-1803 гг.), чтобы излечить раны Франции, сблизить выгоды и мнения, и утишить волнения страстей. Успех превзошел все мои надежды; но он не должен был слишком увлекать меня. Роялисты смотрели на тогдашнее положение дел, как на путь к контрреволюции, а их противники находили, что я слишком далеко зашел по стезе, которой они так страшились.

          Создать во Франции одну общую выгоду и заставить другие державы уважать и признавать ее, вот в чем заключалась явная цель моего назначения; я понял, чтобы дать Франции твердое основание, нужно было согласить её внутренние учреждения с учреждениями древних держав, а потом усилить ее до того, чтобы они не могли безнаказанно нападать на нее. Чтоб иметь перевес, нам необходимо было склонить на свою сторону большую часть Европы. К этому вели только два пути - или добровольные союзы, или повиновение, вынужденное превосходством нашего могущества. При невозможности достигнуть первого я должен был прибегнуть к последнему.

          Я прилагал все свое старание, чтобы достичь этой цели; но мои сношения с Англиею снова сделались неприязненными. Амьенский мир, казалось, был для неё только средством высмотреть устройство моего здания для удобнейшего нападения: она никогда не была расположена к точному выполнению договора. Мальта не была возвращена: обладание этим укрепленным островом было выставлено английскими писателями, как ключ Средиземного моря и как единственное средство, которое имела Англия противопоставить соединенным силам Франции и Испании. Сент-Джеймский кабинет решился удержать его в своей власти.

          Вместо того чтобы очистить Египет, генерал Стюарт занимал еще Александрию, и казалось, хотел там утвердиться. Я послал Себастиани восстановить наши прежние сношения с Левантом и увериться в обещанном очищении. Англичане подняли шум против его посольства от того, что его донесение, сделанное в виде военной рекогносцировки, показало, что у меня было много приверженцев в этом краю, и что английское правительство имело мысль там удерживаться. С другой стороны, я должен был жаловаться на грубые оскорбления моего сана, печатавшиеся в английских и эмигрантских журналах. Англия показывала мне более вражды, нежели Вильгельм Людовику XIV, хотя положение дел было совершенно обратное, потому что в это время законный претендент на французский престол находился в Англии, и она нам с лихвою возвращала то зло, которое Стюарты хотели ей сделать с помощью Франции: я имел, следовательно, двойную причину жаловаться. Генерал, вознесенный победами на степень владыки одной из могущественнейших держав Европы, и оскорбляемый ежедневно журналами и пасквилями, в которых легко было узнать руку министерства, должен был, наконец, потерять терпение. Более раздражительный, чем принц, рожденный на престоле, я не мог видеть без негодования, что не отдавали должной справедливости моим военным предприятиям и моему правлению; что старались представить мои победы как пустое кровопролитие без искусства, а мое правление как деспотизм и похищение престола; по правилам и по сердцу уподобляли меня Калигуле⁽¹⁾.

          Я жаловался; мне противопоставляли английские законы свободы книгопечатания. Я заметил, что изгнанники не имели права ссорить две державы, под предлогом злоупотреблений книгопечатания, и просил, чтобы, основываясь на билле о чужестранцах (aliennbill), удалили этих людей, возмущавших спокойствие Европы.

          Англия, отказав нам в этой просьбе, хотела заставить нас на все согласиться. Мало того, что способствовала к отнятию у нас С. Доминго, она хотела еще нас разорить торговым договором. Тот, который был заключен в 1786 году, был слишком худо принят народом, чтоб я решился возобновить его. Без сомнения, вывоз невыделанных произведений Франции мог бы вознаградить, как полагали некоторые министры, упадок мануфактур; но нам необходимо было заменить потерю колонии хорошею промышленностью, чтобы никогда не получать от англичан товаров, которые Франция сама может производить; я отверг предложение торгового договора, и требовал очищения Мальты.

          Лондонский кабинет прислал ко мне лорда Уитворта⁽²⁾, под предлогом изыскания средств к сохранению мира, но более кажется для того, чтобы побудить меня к войне; потому что этот посланный не сделал ничего, чтобы привести нас к согласию.

          Спустя несколько недель после его приезда я имел с ним довольно продолжительный разговор, в котором, может быть, слишком откровенно объяснил положение мое и всей Европы. Я ему объявил, что низко заключать договоры и на другой же день отказываться от их выполнения; что ни что не заставит меня отказаться от очищения Мальты, и что я лучше соглашусь видеть английские войска на Монмартрских высотах, нежели обладателями этого острова.

          Я жаловался на журналы, но в особенности на то, что Жоржу и сообщникам его дают прибежище и содержание, вместо того, чтобы отправить их в Канаду, как это было обещано.

"Каждый попутный ветер приносит мне из Англии только вражду и ненависть; как же мне не потерять терпения? говорил я; далее коснувшись Египта, я его уверял, что Себастиани был послан совершенно без неприязненной цели; что от меня зависело послать туда 25 000 войска, чтобы помочь Порте вытеснить англичан, которых пребывание там давало мне полное право это сделать; что, хотя бы я имел, желание основать там колонию, но не сделал этого потому, что не стоило нарушать мир и казаться зачинщиком войны, для завладения страною, которая рано или поздно подпадет под власть Франции, или" через разрушение турецкой империи, или через договор с Портой"

          Хитрый Уитворт не проронил этих необдуманных слов, которыми Англия в последствии оправдывала свои поступки. Объявив желание мира, я исчислил все выгоды и невыгоды войны с той и с другой стороны; я откровенно изложил намерение мое сделать высадку и все опасности, представляемый этим предприятием: хотя неудача была в сто раз вернее удачи; но и тени надежды на успех была достаточно, чтобы заставить меня решиться. Я ему напомнил, что у меня 480 000 человек под ружьем, готовых явиться по первому мановению; что Европа не захочет более соединяться с Англиею и жертвовать для неё собою, и что, несмотря на все это, я желаю мира.

"Я всех могущественнее на суше; вы владычествуете на морях; оставаясь в согласии, мы бы управляли всем миром; напротив того малейшая ссора наша произведет в нем сильнейшие перевороты, Если б я не испытывал при каждом случаи дурного расположения Англии, я бы всем пожертвовал, чтобы приобрести её дружбу; она получила бы участие в вознаграждениях, влияние на твердой земле, торговый договор; я на все бы согласился для державы, уважающей меня и хорошо ко мне расположенной, между тем как я должен во всем отказывать таким непримиримым врагам, как вы".

          Этот продолжительный разговор ни сколько нас не сблизил; англичане заметили в нем только желание мое обратить Египет в колонию, и почли это поводом к удержанию Мальты и к начатию вооружений и первых неприязненных действий. Послание короля к парламенту от 8 марта уничтожило всякое сомнение. Это объявление раздражило меня потому, что причины его были несправедливы. В самом деле, с какого времени предполагаемые и дальние виды какого-либо кабинета на провинцию, принадлежащую третьей державе, стали считаться законными причинами разрыва? Англия сознается, что еще при Уолполе и Георге I⁽³⁾ она желала обладать южной Америкой; но неопределенное желание её министерства утвердиться в этой стране было ли законною причиною разрыва с Францией? Я не мог скрыть моего неудовольствия перед Уитвортом при первом его появлении в Тюильри, и может быть говорил с ним слишком вспыльчиво:

"Мы вели войну в продолжение 10-ти лет, сказал я, вы хотите вести ее еще десять, вы принуждаете меня к этому!"

          Потом обратясь к посланникам других дворов, я прибавил: англичане желают войны; но ежели они заставят меня обнажить меч, то без сомнения не я первый вложу его в ножны. Они не уважают договоров; но можно их заставить раскаяться в этом. Чувствуя, что я зашел немного далеко, я снова обратился к Уитворту с этими словами:

"Для чего все эти вооружения? Против кого эти предосторожности: У меня во всех французских гаванях нет ни одного линейного корабля: если вы хотите драться, я буду драться; может быть, вам удастся уничтожить Францию, но устрашить ее, никогда! Вы говорите, что желаете мира; в таком случае уважайте договоры. Горе тем, которые их не исполняют! Они будут ответствовать перед всею Европою, которую они влекут к погибели!"

          Я был слишком раздражен, и удалился, опасаясь снова зайти далее, нежели следовало. Между тем мои министры предложили согласиться на условия англичан для обеспечения их на счет Египта. Англичане показали вид, что согласны не удерживать Мальту и не считать ее своей собственностью, но предоставляли себе право занимать ее в продолжение десяти лет. Они сверх того требовали:

1. чтобы им был уступлен королем Неаполитанским остров Лампедуза;

2. чтобы мои войска очистили Голландию и Швейцарию;

3. чтобы королю Сардинскому назначили вознаграждение в Италии.

Только на этих условиях они соглашались признать короля Этрурского и Лигурийскую республику. Твердо решившись не отступать от условий Амьенского договора, я отверг эти предложения и должен был снова прибегнуть к оружию. Сознаюсь, что я многим жертвовал для ничтожной выгоды: я бы мог без стыда и опасности принять эти предложения, которые впрочем были, может быть, сделаны не от чистого сердца.

          Я не мог вести войны, не обеспечив себя вознаграждением за потерю колонии, которых мы легко могли лишиться и, не заняв приморских стран, могущих служить нам важным пособием. Мои войска вступили в Неаполитанское королевство, чтобы снова занять Тарентский полуостров и запереть гавани Италии для торговли англичан. Сен-Сир заключил по этому случаю новый договор и занял Абруццо.

          Усиленные в Голландии войска наши перешли Рейн и проникли в Ганновер, который Мортье и занял. Ганноверские войска, собранные в числе 15 000 на нижней Эльбе, сдались на капитуляцию в Артленбурге, и были распущены с условием возвратиться по домам.

          Эти вторжения без сомнения были нам очень выгодны, но они вовсе не нравились другим державам: говорили, что они противны признанным народным правам, которые не дозволяют всякой державе захватывать все, что ей выгодно. Россия принимала некоторое участие в судьбе Голландии, а Австрия не могла без неудовольствия смотреть на вторжение в Ганновер, нарушавшее неприкосновенность Германской империи. Но Венский кабинет видел, что я в войне с королем Георгом, и что нельзя было препятствовать мне в справедливых нападениях на его владения; и потому он удовольствовался разменом нескольких незначащих дипломатических нот.

          Хотя Люневильский мир и был предписан Австрии, но он оставил ее в таком могущественном положении, что она не могла решиться подвергнуть себя снова неверным случайностям войны, вся польза которой состояла в отвлечении моих сил; что конечно было бы весьма выгодно для Англии. Место Тугута в министерстве занимал граф Кобенцль, государственный человек более умеренный; и так я мог надеяться сохранить с Австрией дружественные отношения, Пруссии был очень выгоден её нейтралитет, и она не имела никакой причины перервать его.

          Россия наблюдала за мной, и протестовала в пользу Голландии, Неаполя и сардинского короля. Почти вся Италия вошла уже в мою систему.

          Испания затруднялась снова принять участие в войне, так много повредившей её колониям; она старалась уклониться от исполнения условий Сент-Ильдефонсского договора, надеясь сохранить нейтралитет. Переговоры по этому предмету продолжались от 6 июня до половины октября 1803 года. В это время мне было вовсе бесполезно присоединение испанского флота к нашему, и я был бы даже очень доволен, если бы торговля Испании стала процветать под сенью нейтралитета, потому что и Франция получила бы от этого значительную прибыль. Однако же, чтобы не лишиться выгод договора, я вытребовал вместо вспомогательного войска, 60 миллионов ежегодного денежного вспоможения, и утвердил это договором, подписанным в Мадриде 19 октября Бёрнонвилем и Севальосом, испанским министром иностранных дел.

          Англия узнала об этом договоре, и тотчас же приняла грозный вид, в самом деле, подобное положение дел не могло нравиться английскому министерству: ему необходимо было, чтобы Испания, или сохраняла совершенный нейтралитет, или, по крайней мере, дала позволение англичанам производить торговлю в её гаванях; в противном случае выгоднее было вести войну. Переговоры длились целый год, и приняли неприязненный оборот, когда адмирал Кохрейн⁽⁴⁾ донес министерству, что французская эскадра, состоявшая из 10 или 12 кораблей, пришедшая из С. Доминго в Ферроль, была там вооружена и исправлена, и что Испания делает значительные приготовления.

          Партия, желавшая войны, имела в Лондоне множество приверженцев. Испанский флот в тогдашнем упадке своем был не опасен, и мало увеличивал настоящие силы Франции; следовательно, в продолжение войны все испанские владения в Америке были бы открыты английским экспедициям или влиянию агентов Сент-Джеймского кабинета, которые привели бы там в волнение дух независимости; а испанские корабли и галеоны сделались бы добычею их крейсеров и каперов.

          Такая значительная выгода должна была произвести разрыв. Лондонский кабинет отдал приказание своему флоту атаковать испанцев, и многие фрегаты, возвращавшиеся из Мексики с грузом от 15 до 20 миллионов, частью в пиастрах, а частью в слитках золота, были атакованы и взяты адмиралом Муром⁽⁵⁾ без предварительного объявления войны. Стали говорить, что это просто морской разбой; Англия оправдывалась, утверждая, что Испания союзница Франции и подает ей помощь. Испания, пылая мщением, объявила, наконец, формально войну, от которой она тщетно хотела избавиться, сохраняя дружелюбные сношения с английским правительством.

          Португалия также купила нейтралитет ежегодною податью в 16 миллионов вследствие договора, заключённого 25 декабря и подписанного в Лиссабоне генералом Ланном и министром Португалии. Остальная часть Европы была также в дружеских с нами сношениях. Чтобы укрепить наш союз с Соединенными Штатами, я уступил им за 70 миллионов Луизиану. Мне приятнее было видеть ее в руках американцев, нежели подвергнуть ее опасности перейти во власть Англии; причиною тому было соседство Луизианы с Мексикою и Соединёнными Штатами, откуда я также намерен был вытеснить торговлю англичан.

          Война едва началась, как уже англичане собрали плоды с успехов, приобретенных ими в прошедшие годы. Они удвоили свое могущество на востоке, покорив Индостан. Смерть Типпо-Саиба избавила их от одного опасного соперника; но оставался другой, еще более страшный, из поколения Маратхов; это был славный Синдхия.

          Ему удалось захватить власть над магометанскою кастою Шах-Алуна: Могольской империей управлял собственно он. Пока эта монархия существовала, могущество англичан могло еще быть сомнительным. Капитуляция египетской армии уменьшила опасность. Только что она сделалась известной в Индии, как ободренный этим Уэлсли атаковал Синдхию. По обычаю компании, он подкреплял выгоды мусульман против Маратхов, как прежде он поддерживал выгоды туземцев и Низама против мусульманина Типпо-Саиба. Победа не долго колебалась: войска, образованные Перроном⁽⁶⁾ по-европейски, изменили мараттскому владельцу, который и был разбит Лейком и Веллингтоном в решительном сражении при Ассиe. Дели и Агра подпали под власть англичан, которые, овладев богатой монгольской империей, повелевают поныне 40 миллионами индусов.

          Это важное событие служит лучшим оправданием моей экспедиции в Египет, целью которой было не допустить его. К несчастию, удар был неотразим и, хотя в царствование Людовика XVI он послужил бы поводом к непримиримой войне против англичан, но обстоятельства так переменились, что я не имел никакого средства воспротивиться ему. К тому же, мы узнали в Европе эти бедственные происшествия только в начале 1803 года, когда уже Англия объявила разрыв Амьенского мира. Генерал Декаэн, посланный мною для занятия Иль-де-Франса и бедной колонии Пондишери, не мог бороться против этого исполинского могущества: он вскоре был принужден оставить свой слабый пункт на твердой земле и ограничиться одною защитой Иль-де-Франса.

          На твердой земле не предвиделось скорого нападения на Францию, и я воспользовался, этим, чтоб угрожать Англии высадкой. Это предприятие всегда казалось хотя и весьма затруднительным, но возможным; если бы оно удалось, взятие Лондона было почти, несомненно. При занятии столицы тотчас бы образовалась сильная партия против олигархии. Может быть, мы подвергались бы и опасностям; но думал ли о них Ганнибал, переходя Альпы или Цезарь, делая высадку в Эпир, в Африку или в Англию?

          Лондон отстоит только на несколько переходов от Кале; и английская армия, рассыпанная для защиты берегов, не могла бы вовремя соединиться для прикрытия столицы. Без сомнения эта экспедиция не могла быть предпринята с одним корпусом; но успех её был верен при 150-ти тысячной армии, которая на пятый день после выступления своего на берег явилась бы перед Лондоном.

          Флотилии послужили бы только к тому, чтобы перевезти в несколько часов 150 000 человек, и овладеть всеми мелководными местами. Переезд должен был совершиться под прикрытием эскадры, которая, собравшись в Антильском море, принеслась бы оттуда на всех парусах в Булонь. Если бы предположенное соединение не удалось в этом году, оно могло исполниться в другой раз. Пятьдесят кораблей, вышедших из Тулона, Бреста, Рошфора, Лориана, Кадиса, соединились бы при Мартинике; их отплытие заставило бы трепетать за Индию, и покуда англичане отыскивали бы их у мыса Доброй Надежды или в Антильском море, эти корабли возвратились бы в Булонь и обеспечили бы высадку в Англию.

          Мне нужно было не более 10 часов, чтоб высадить 150 000 старых, победоносных воинов в страну, совершенно не имеющую укрепленных мест и регулярной армии. Полагали, что патриотизм англичан заставит их сделать общее восстание для защиты Отечества, и что отступление моей армии сделается невозможным. Во всяком другом случае, этот патриотизм мог бы быть преградою; но, когда авангардом моим были бы демократические начала, которые нашли столько приверженцев в Англии, мы бы разделили выгоды нации, и таким образом противопоставили одну часть её другой. Если когда-либо система пропаганды могла служить средством к успеху, то именно в этом случае. Впрочем, одни последствия могли решить эту задачу; я ее не привел к окончанию.

          Более важная причина могла заставить меня отказаться от этого предприятия; а именно, сомнительное положение сношений моих на твердой земле, в особенности с Россиею. Стараниями Петербургского или Лондонского кабинетов Австрия могла возобновить войну в тот самый день, когда бы я вступил на великобританский берег, и отнять у нас, таким образом, плоды десятилетних побед из-за сомнительного успеха. Достоверно то, что без союза какой-либо из этих держав высадка была бы не благоразумна, и это обстоятельство много способствовало мне решиться на брак, заключенный мною несколько лет спустя.

          Во всяком случае, угроза ничего не стоила, потому что мне нечего было делать с моими войсками, и все равно было, расположить ли их на берегах, или в другом месте. Одни приготовления высадки уже вовлекли Англию в разорительные издержки для защиты: и это было выгодно. В течение 1803 и 1804 годов я занял лагерями прибрежные окрестности Булони, Дюнкирхёна и Остенде; значительные эскадры готовились в Бресте, Рошфоре, Тулоне; французские верфи были наполнены прамами, шлюпками, канонерскими лодками, и всякого рода большими и малыми транспортными судами; тысячи рук были употреблены для расчищения в Ла-Манше гаваней к принятию этой многочисленной флотилии.

          Англия со своей стороны принялась за оружие. Питт, не устрашась грозной опасности, полагал обязанностью принять на себя управление делами в этих трудных обстоятельствах. Он не удовольствовался известным биллем о защите (18 июня 1804), но, оставив мирные занятия финансами, надел мундир и только мечтал о военных машинах, батальонах, укреплениях, батареях. Старый и почтенный Георг III покинул свои царские палаты и ежедневно делал смотры; на песчаных берегах Дувра, графств Кента и Суссекса появились лагеря. Английская армия, простиравшаяся в 1792 году только до 70 000 человек, возросла до 150 000 линейных войск и регулярной милиции, не считая сил, находившихся вне трех королевств. Опасность Отечеству побудила записаться 300 000 волонтеров (fencibles). Флотилия в 800 канонерских лодок окружила берега Англии и Ирландии, кроме флота, простиравшегося до 470 судов. Противные армии стояли в виду друг от друга; они были разделены только проливом. Эти меры дорого обошлись Англии; но надобно признаться, что они оживили военный дух её подданных и приготовили их противостоять мне на суше.

          Несмотря на эти необычайные приготовления к защите, министерство не было спокойно на счет последствий моего грозного предприятия; чтобы отвлечь мое внимание, составили против меня заговор. Для лучшего успеха было собрано множество заговорщиков. В течение суток мы были уведомлены обо всем, так хорошо были выбраны поверенные.

          Я хотел только наказать людей, старающихся нарушать спокойствие государства, и потому должен был собрать неопровержимые доказательства, чтоб уличить их.

          Пишегрю был главою заговора. Этот человек, имевший более храбрости, нежели талантов, хотел играть роль Монка⁽⁷⁾; это шло к нему. Подобные намерения меня мало беспокоили; я знал, что они не слишком важны, и что притом общее мнение не одобряло их. Роялисты могли меня захватить или даже умертвить, но не продвинулись бы ни на шаг вперед. Все хорошо в свое время.

          Партии хотя еще не пали, но уже теряли свои силы; взаимные опасения их приковывали к моей колеснице всех рассудительных людей. Предводители роялистов, совершенно забытые со времен успокоения Вандеи, хотели снова появиться на политическом горизонте. Желание их было естественным следствием усиления моего могущества; я возобновлял единодержавную монархию: это значило охотиться на их полях.

          Республиканцы страшились высоты, на которую я был вознесен обстоятельствами и не доверяли употребление моей власти. Они боялись, чтобы я не восстановил древнюю монархию с помощью моей армии. Роялисты поддерживали этот слух, и старались выставить меня неблагоразумным подражателем государей древности. Другие, более хитрые, глухо распространяли, что я старался восстановить власть только для того, чтобы поднести ее Бурбонам⁽⁸⁾, когда она будет доведена до того состояния, что им можно будет предложить ее.

          Умы посредственные, не умевшие оценить моих сил, верили этим слухам, целью которых было увеличить партию роялистов и уронить меня во мнении народа и армии; потому что как тот, так и другая стали сомневаться в моей приверженности к их пользам. Я не мог позволить этому мнению распространяться, потому что оно могло расстроить нас. Надобно было во что бы то ни стало разуверить в этом Францию, роялистов и Европу, чтобы они знали, что обо мне думать. Частное преследование подобных слухов всегда производит дурные следствия, потому что оно не искореняет зла. Впрочем, это средство было невозможно.

          Я вскоре узнал, что Моро был в сношениях с заговорщиками. Дело становилось более щекотливым, потому что он был чрезвычайно любим народом. Ясно, что им выгодно было его привлечь. Он был слишком славен, и мы не могли ужиться в согласии. План кампании 1800 года, который он не хотел или не умел оценить, был первым поводом к несогласию между нами и открыл притязания Моро. Он слишком много мечтал о своем превосходстве, чтобы слепо мне повиноваться. Надобно было отыскать приличный способ нас разлучить, и он нашел его, осуждая при всяком случае все меры, которые я предпринимал, и нимало не обращая внимания на мои старания привлечь его к себе.

          Говорили, будто я завидовал его славе: это клевета; но он действительно мне завидовал. Я уважал его, как хорошего полководца. Его друзьями были все мои недоброжелатели, то есть, очень многие. Они бы прославили его как героя, если б он погиб. Я хотел его сделать тем, чем он был в самом деле, то есть человеком второстепенным, и успел в этом: удаление погубило его, друзья о нем забыли, и впоследствии никто уже не вспоминал Моро.

          Более важное обстоятельство присоединилось к этому делу. Моя внешняя полиция вместе получила сведения о заговорах, составленных в Лондоне Жоржом, Пишегрю и другими агентами роялистов и в Штутгарте англичанином Дрейком. Не совсем доказано, было ли что-нибудь общее между этими заговорами. В то же самое время герцог Энгиенский⁽⁹⁾ находился у берегов Рейна и уверяли, что Дюмурье также прибыл туда. Тотчас началась страшная тревога между шпионами Фуше: нет никакого сомнения, говорили они, что герцог душа заговора: зачем бы иначе Бурбон прибыл к вратам Страсбурга, в страну, где он хотя и имеет много сношений, но вместе с тем подвергается великим опасностям? Как поверить, что его присутствие и пребывание Жоржа и Пишегрю в Париже не условлены? Сосредоточив революцию на главе моей, я облегчил способы ниспровергнуть ее. Казалось, что как скоро не станет первого консула, то можно будет тотчас же поднять белое знамя; это было несправедливо; но все обстоятельства этого происшествия невероятным образом согласовались с теми, которые побуждали меня утвердить мнение Франции.

          Желание угодить мне подстрекало тайную полицию открыть этот заговор; несколько перехваченных писем побудили меня приказать захватить герцога; по донесениям шпионов, мы должны были найти в его бумагах тысячу доказательства.

          Мне было важно утушить с одной стороны жалобы партии, желавшей революции без демагогии, а с другой, отбить у предводителей роялистов охоту производить новые раздоры во Франции. Я принял намерение нанести решительный удар, необходимый для того, чтобы утвердить мнение двух миллионов французов, прилепившихся к революции и за нее сражавшихся.

          В Страсбург были посланы приказания выслать ночью незначительную колонну в Кель, чтоб окружить деревню Эттенгейм, где находился принц Энгиенский, и, забрав там и в Оффенбурге всех чужестранцев, доставить их в Париж. Моему адъютанту Коленкуру, бывшему тогда дежурным, было поручено передать эти приказания и оправдать исполнение их перед Баденским герцогом. Известно, что Дюмурье там не было; ошибка произошла от имен: графа Тюмери⁽¹⁰⁾ почли за него. Впрочем, все было в точности исполнено.

          Полиция продолжала уверять в существовании огромного заговора и в скором прибытии нескольких сундуков с бумагами, которые его вполне докажут. Намерение мое было собрать высший национальный суд, пригласить в оный часть сената, высших чиновников и предводителей армии и заставить его произнести торжественный приговор; приказания мои для этого были отданы. Кирасирский полковник Преваль⁽¹¹⁾, отличный офицер, был призван из Компьеня для составления донесения согласно с существующим постановлениями. Отец его был полковником того же полка под начальством принца Энгиенского, и он благородно отверг это предложение. Между тем полиция осмотрела бумага принца, и не нашла в них ни малейшего признака заговора. Должно было отказаться от мысли высшего национального суда, ибо оправдание принца еще более бы сделало ненавистным нарушение неприкосновенности империи и вообще все это дело. Оставалось два пути: первый и единственно благоразумный был удержать его до заключения общего мира, на основании полицейской предосторожности, как хотевшего произвести беспорядок в Альзас; второй, предать его военному суду, как эмигранта, поднявшего оружие на Отечество, с условием, однако же, удержать его военнопленным до заключения мира, в случае, если он будет оправдан судом. Я предпочел второй, согласно с мнением главнейших лиц государства.

          Всем известно, что комиссия приговорила принца по его собственному признанию, ибо он в 1793 году входил с оружием в руках во Францию. Всякий также знает, что мне вовсе не было известно о том, что он вверял судьбу свою моему великодушию, ибо мне сказали об этом и о письме, которое он хотел мне писать, уже по исполнении приговора, который, согласно с военными законами, был исполнен до закрытия заседания. Мне совершенно не были известны печальные подробности, сопровождавшие это несчастное происшествие; достаточно уже и того что на меня пала ответственность за самое событие... Я был увлечен вероломными наущениями, ложными доносами, силою обстоятельства. Рассматривая это дело, как дело государственное, я мог допустить даже преступление, ибо оно распространило страх в приверженцах возврата прежнего образа правления, прекратило внутренние беспокойства и дало трем миллионам французов, столь высоко возведшим меня, непреложное доказательство вечного моего разрыва с Бурбонами.

          Процесс Моро и заговорщиков, к которым он был причислен, производился с большею торжественностью и продолжался еще несколько месяцев. Прочие преступники не заслуживали подобного снисхождения. Они все были старые заговорщики, от которых надобно было очистить Францию. Мы в этом успели, потому что с того времени они более не появлялись.

          Пишегрю был найден удавленным на своей постели; разумеется, сказали, что это сделалось по моему приказанию; но к чему мне было спасать этого преступника от неизбежного приговора? Он был не лучше других, и для его осуждения существовали судилища. Я никогда ничего не делал без цели.

          Много рассуждали об этом происшествии и о том, что я должен был предпринять в такую решительную минуту. Всякий рассуждал, согласно со своими видами: одни хотели, чтобы я докончил уничтожение республиканской гидры, остался бы консулом и приготовил Бурбонам цветочное ложе для их возвращения. Другие хотели, чтобы я соединил выгоды революции с моими, и остался бы на всю жизнь консулом; это бы утвердило, по их мнению, свободу в республике и дало вместе с тем правлению приличную твердость.

          Такие доводы хороши для школьников. Избирательное правление всегда порождает смуты; оно даже достойно порицания там, где допускаются к избранию одни только законные династии. Как это было в Польше или Германской империи. Но в государстве, царствовавший дом которого в изгнании в чужих краях, избирательное правление было бы верхом безумства. Как, в самом деле, избежать, чтобы всякое избрание не породило междоусобные войны, в которую вмешались бы и чужеземцы? Мы могли бы почесть счастьем, если б отделывались при каждом консуле потерею провинции, колонии или части прав народной независимости. Если б Англия по смерти Кромвеля осталась избирательным государством, то Людовик XIV и Стюарты покорили и раздробили бы ее.

          Разумеется, если бы это касалось только до меня, то я очень легко мог бы остаться властелином и в звании консула; но тут дело шло о благе Франции, и я слишком ее любил, чтобы оставить в ней избирательное консульство; я лучше призвал бы Бурбонов. Тысячи томов написаны о правилах правления и учреждениях, наиболее приличных государствам; но мы немного подвинулись вперед со времен Ксенофонта⁽¹²⁾.

          Эти прения вероятно еще долго будут занимать мир, от того что их поддерживают одни без убеждения в своих собственных словах, другие без надлежащего познания дела. Одни, проповедуя неисполнимые теории, все запутывают в пустой надежде увеличить, как они называют, свободу народа: дело без сомнения достойное всякого уважения, но весьма не определительное, и которое каждый хочет определять согласно со своими выгодами и страстями. Много пустых голов даже твердо уверены в возможности народного правления, или чистой демократии.

          Другие предлагают допустить аристократическое правление, или учреждением патрициев в республиках, или влиянием высшего дворянства в монархиях. Они имеют своих якобинцев, которые, под видом защиты народных прав против трона, защищают только свои феодальные привилегии на счет королевской власти. Таковы были: Стокгольмский сенат, польские сеймы и даже французский парламент. Наконец, третьи проповедуют неограниченное правление, или от того, что они к нему привыкли при ведении дел, или от того, что они привержены к власти, которую со временем надеются захватить в свои руки. Однако ж кажется, что история и рассудок могли бы привести различные теории на счет правления к простейшим выражениям и вероятно мои слушатели пожелают, чтоб я им развил мысли мои на счет этого предмета, в то время, когда я приобрел некоторую опытность в правлении.

          Демократия может только там назваться господствующей, где народ непосредственно избирает своих предводителей, и где они поочередно опять вступают в класс народа. Она никогда иначе не существовала, как только по названию и в малых государствах; даже в Риме она существовала временно. Везде народ, возбужденный честолюбцами, подпадает, но по прошествии нескольких лет, под владычество аристократии.

          При теперешнем положении Европы ни одна большая держава не могла бы существовать, как демократическая республика; даже и небольшие швейцарские кантоны едва удерживаются, и стоит только знать, что там происходит, чтобы постичь глубокий смысл стихов Корнеля⁽¹³⁾: Mais quand le peuple est maitre on n'agit qu'en tumulte, La voix de la raison jamais ne se consulte; Les honneurs sont vendus aux plus ambitieux, L'autorite livroe aux plus sediticux, и проч. [Когда управляет народ, владычествует беспорядок; голос рассудка безмолвствует; почести продаются честолюбивейшим; а власть предоставлена дерзости бунтовщиков, и т. д.].

          Пример Соединенных Штатов, приводимый идеологами при всяком случае, есть в глазах рассудительного публициста лучшее доказательство, что республиканское правление истощает способы народа, или обращается в ужасное диктаторство. Американские штаты так слабы, что имея 10 миллионов жителей, они со стыдом были свидетелями взятия и разорения своей столицы одной английской дивизией, прибывшей морем! Подобный позор мог быть только следствием системы, не допускающей в республиках учреждения сильной регулярной армии, и старающейся сколь возможно более противиться мерам правительства.

          Республика не может избегнуть этой опасности, иначе, как через учреждение неограниченной власти, какую имел, например комитет общественного благосостояния; но ни один благоразумный человека не пожелает этого своему отечеству вместо умеренной, но твердо основанной монархии. Американские штаты под правлением более твердым сделались бы уже обладателями Америки по крайней мере до Панамы. Притом же, их ни в чем нельзя уподобить Франции. Нации, имеющей соседями слабых ирокезов или европейские колонии, отдалённые от центра своих действий и силы двумя тысячами лье моря, нечего опасаться, каково бы ни было её управление: она, всегда будет сильнее своих соседей. Соединенные Штаты, перенесенные в центр Европы, не существовали бы десяти лет после мира 1783 года. Нравы народа, совершенно юного, трудолюбивого, занимающегося земледелием, не имеющего ни низшего, совершенно бедного класса, ни дворянства, ни предрассудков, ни опасных соседей, могли способствовать к развитию демократических начал. Все данные были совершенно отличны во Франции; нельзя создать римлян и спартанцев из старой безнравственной монархии.

          Аристократия имеет ту выгоду, что она сосредоточивает власть в руках людей более искусных, более безопасных, нежели необразованная чернь; но аристократия всегда должна быть исключительно себялюбива и ревнива. Монарх о6лагораживает заслуги простолюдина; аристократия их отвергает: Бернский или Венецианский патриций более горд, нежели герцог или гранд Испанский. Кроме того, под аристократией понимается всегда избирательное управление, коего члены временны и переменяются. Большая держава не может быть избирательной: она неминуемо погибнет. Сколько внутренних войн родилось в Германии за избрание императоров? Какие были последствия избирательной системы в Польше, которой попеременно давали королей Франция, Россия и Швеция? Из этого следует, что наследственное монархическое правление есть единственное, приличное большому государству, единственное, которое в состоянии твердой рукой держать бразды его, доставить ему внутреннее спокойствие и постоянно следовать мудрой системе во внешней политике.

          Величие и упадок государств никогда не проистекают из внутренних беспорядков или из учреждений более или менее народных; она всегда происходить от внешних обстоятельств. Греческая империя существовала бы еще поныне со своими слабыми царями и поваренками [в восточной Империи почиталось за честь иметь титул в доме в даже в кухне императора. В византийском дворце считалось более 5 000 поваренков], если бы Магомет II не взял Константинополь; римляне по cиe время господствовали бы над Италией, несмотря на дурные законы и недостойных императоров, если бы Аттилла, Гензерик и Феодорик⁽¹⁴⁾ не покорили империю.

          Следовательно, внешняя политика есть первая потребность образованной нации; но нельзя найти хорошую политическую систему там, где дипломатические дела обсуживаются в многочисленных палатах; даже секретные комитеты не уменьшают опасности предоставлять народную политику шумным собраниям, или открывать государственные тайны пятистам законодателям, не согласным между собою во мнениях, и обыкновенно мало понимающим свое дело.

          Народ, окруженный монархиями, может найти свое спасение только в монархическом правлении. Допустивши это, остается только решить, должно ли быть монархическое правление неограниченное или ограниченное: и в последнем случае кем и как должно оно быть ограничено?

          В этой точке все теории смешиваются, все системы разбиваются о человеческие страсти и слабости. Если народ предписывает границы власти монарха через своих депутатов, то эти законодатели должны быть сильнее законов. В таком случае, депутаты нынешнего поколения могут быть благоразумны, честны, привержены к законам, ими составленным; но депутаты следующего поколения будут ли также мыслить? Не будут ли они обвинять в раболепстве депутатов, довольствовавшихся ролью почтительных советников? Не захотят ли они начать борьбу для распространения прав так называемой народной свободы? Стыдясь незначительной власти, оставленной им законами, не захотят ли они их переделать, а борьба между престолом, старающимся сохранить порядок, и нововводителями, стремящимися ниспровергать его, начавшись раз, не должна ли окончиться подобно борьбе между конституционным и национальным собраниями? Во всех революциях, происходивших в Англии, Швеции Польше, Карфагене, Риме, Флоренции, одним словом, почти на каждой странице истории, не находим ли мы доказательств справедливости этих истин?

          Если депутаты не будут участвовать в законодательстве, то потеряют свое влияние; но при невозможности делать добро они сохранят власть делать зло. Они будут тогда отвергать законы, отказывать в податях и делать все возможные затруднения правительству. Если другие державы захотят этим воспользоваться, и нападут на управляемую таким образом страну, то целые области ее будут отторгнуты, а раздирающие ее партии станут поддерживаться штыками чужеземцев. Войны Фронды, Лиги, борьба Польши с Карлом ХII и Екатериной II могут служить этому доказательством.

          В ограниченном правлении остается еще решить, кому будет поручено это ограничение: аристократии или городским обществам. Как то, так и другое опасно; потому что все эти многочисленные правительственные собрания весьма естественно находят, что они принимают слишком мало участия в управлении, и, чтобы увеличить его, нарушают спокойствие государства.

          Очень затруднительно провести точные пределы между политической свободою народа и правами верховной власти. Должно ли быть свободно книгопечатание? Должно ли дозволять каждому безумцу ежедневно осуждать действия правительства и не лишится ли оно через это должного внутреннего и внешнего уважения? Не взволнует ли эта свобода страстей черни, всегда готовой рукоплескать всем лжепророкам, объявляющим себя отголосками общего мнения?

          Неограниченная свобода периодических изданий есть настоящий ящик Пандоры. Нет ни одного правительства, которое могло бы ему противиться, в особенности после того, как революции возродили тысячу противоположных выгод и страстей. Чтоб увериться, стоит только прочесть журналы отца Дюшена⁽¹⁵⁾ (Le Pere Duchesne) 1793, Зеркало (Le Miroir) 1798, Дневник (La Quotidienne), журнал свободных людей (Le Journal des Hommes libres), Газету (La Gazette), Белое знамя (Le Drapeau blane) и проч. [Государству необходима цензура, но не уничтожение книгопечатания и рабство мыслей.]

          Книгопечатание должно быть ограничено, но не порабощено, потому что если есть зло большее необузданности книгопечатания, то это именно порабощение его выгодам фанатизма: его необузданность ведет к комитету общественного благосостояния, его порабощение к инквизиции; первое прилично демагогии, второе такому чудовищу, как Филипп II. Мудрый законодатель должен стараться ввести справедливую систему ограничения.

          Проникнутый этими истинами, я уверился, что лучший образ правления есть наследственный, с сосредоточением верховной власти в одном лице, управляющем согласно с общей и народной пользой, не руководствуясь частными выгодами, с помощью совещательного собрания, которое имело бы полное право давать советы, но не останавливать хода правления, если б ему это вздумалось для осуществления какой-нибудь утопии или для удовлетворения какого-нибудь частного тщеславия. К этим главным основным правилам следовало присоединить для Франции:

1. Мудро обдуманную избирательную систему, которая ручалась бы каждому за приличное представительство народа в палате депутатов, то есть служила бы порукою сохранению собственности, промышленности и даже самому правительству, потому что безумно предполагать возможность учреждения правления, не принимающего никакого участия в составлении законов.

2. Равенство граждан перед законом и в общественных должностях.

3. Дворянство или пожизненное благородство за заслуги, государству оказанные, не допуская наследственности, за исключением звания пэра, переходящего на старшего в семействе, глава которого славными победами или искусными переговорами приобрел право на народную благодарность; но с тем, чтобы оставляя это достоинство только двум или трем поколениями, открывать дорогу новым заслугам, с опасением лишиться достоинства заставлять детей пэров оказывать в свою очередь услуги государству.

4. Независимость судилищ и обеспечение личной свободы, исключая только случай государственной измены.

5. Хорошее уложение наказаний за злоупотребления книгопечатания, и цензурное судилище, составленное из известных, безукоризненных и достойных уважения людей.

6. Народное вероисповедание, не подчиненное влиянию чужеземного духовенства.

          Без сомнения эти учреждения не могут быть доведены до такого совершенства, чтобы нельзя было найти в них недостатков; я не верю в возможность подобного совершенства в делах человеческих, но почитаю необходимыми эти установления для предохранения государственного правления от ораторов, полагающих, что словами можно управлять государством, и от честолюбцев, которые, показывая вид, что также этому верят, ищут между тем только случая играть важную роль, не заботясь о том, какие это может иметь последствия на спокойствие народа, на величие и благосостояние государства.

На главную