Жомини. Политическая и военная жизнь Наполеона

На главную

          Вот мой образ мыслей с 1804 года; вот причины всех моих поступков во все эпохи, когда внутренние волнения обуревали мое правление.

          Руководимый подобными правилами, я не мог верить в возможность сохранения республиканских форм; я знал, что, в сущности, большей части французов это было совершенно все равно; Франция желала только величия. Я ей доставил его; я один мог ручаться за его прочность. Следовательно, Франция желала, чтоб я царствовал над нею. Все было не надёжно в системе консульства, потому что все было не на своем месте. В ней по имени существовала республика, а на самом деле самодержавие; в ней было слабое народное представительство и сильная исполнительная власть; гражданские власти раболепствовали, силы военные все перевешивали.

          Политическая система не может хорошо идти, если в ней дела не согласуются с названиями. Правительство унижает себя беспрестанной ложью, и, наконец, заслуживает презрение как всякая ложь; потому что то, что ложно, всегда и слабо. Единственная тайна управления есть сила, ибо в ней нет ни заблуждений, ни ошибок: это нагая истина. Я чувствовал, как слабо мое положение, как шатко мое здание. Следовало создать более твердую опору выгодам, порожденным революцией: учреждение империи было решено, и определение сената 18 мая 1804 года объявило ее наследственною в моем роде. Карно был один замечательный человек, который этому противился.

          Я не мог сделаться королем: этот титул был слишком изношен; он влек за собою принятые идеи. Я хотел, чтобы титул мой был нов, как происхождение моей власти. Я не был наследником Бурбонов и не мог иметь никакого притязания на их корону, хотя я ее нашел низвергнутою; но ничто не противилось возложению другой на мою главу. Я принял титул императора, потому что он был величественнее и неопределеннее.

          Мои неприятели (я подразумеваю под этим именем противоборствующую партию) никогда не могли простить мне этот шаг; даже приверженцы мои ему удивлялись. Разглашали, будто я действительно хотел призвать Бурбонов, и что только угрозы защитников 18 брюмера удержали меня от этого.

          Эти предположения, сами собою уничтожающиеся, делали мне мало чести. Я слишком хорошо знал свет, людей и дела, чтоб видеть, что, если бы даже я удовольствовался титулом коннетабля, или палатного мэра, или каким либо другим, которым бы королю угодно было меня украсить, то не позже полугода я был бы изгнан, или бы сделался главой партии бунтовщиков. Мог ли я надеяться управлять подобно Карлу Мартеллу, под именем другого Хильперика⁽¹⁾ и переносить победоносных орлов моих, соединенных с лилиями, с берегов Эльбы до Таго? Подобная роль исполнима только в согласном государстве, где народ не вооружен против правительства. Но после ужасной революции, начала которой еще существуют... это невозможно.

          Я нимало не сомневался в благорасположении королевской фамилии; но я также ясно постигал то ложное положение, в котором она находилась. Удачное выражение графа д'Артуа:

"Во Франции все по прежнему, только теперь в ней одним французом больше, было превосходно; но эта благородная утопия подобна равновесию властей Сийеса, бесконечному миру, и т. п. Королевская фамилия возвратилась бы с роялистами всех сословий; она должна была заботиться о выгодах ста тысяч дворянских семейств, которые бы спросили, как и в 1816 году, одна ли только законность существует?"

          Король сделался бы главой контрреволюции, а я главой тех, которые не могли допустить ее. Я бы пал на эшафоте, или довершил мое предприятие. Мне осталось бы одно средство: сделаться Монком во Франции, и потом искать убежища в Италии, венчав себя римской короной. Во время переговоров в Кампо-Формио весьма остроумное безыменное письмо подало мне эту мысль; я полагала, что оно было от Людовика XVIII. Но был ли бы я более законным королем Италии, нежели императором французов? Согласилась ли бы Австрия на учреждение государства, которое лишило бы ее навсегда Ломбардии? Поддержала ли бы меня Франция? А в противном случае не безумно ли была добровольно оставить начальство над 500 тысяч победоносных французов, чтоб повелевать тридцатью народами Италии, несогласными между собой, которые были еще не соединены, не слиты в одну нацию, которые, наконец, не имели ничего в готовности для своей защиты.

          Возвратимся к империи. Никогда ни один переворот не был произведен так тихо, как этот. Низвергнувший республику, за которую было пролито так много крови; причина ясная: тут переменялось только название, а самая сущность оставалась, и потому республиканцы не страшились империи. Перевороты, не нарушающие частных выгод, всегда весьма спокойны.

          Революция была, наконец окончена, и новый порядок вещей утвердился под правлением постоянной династии. Республика удовлетворяла только одно мнение; империя служила порукою и выгодам, и мнениям.

          Выгоды эти касались большинства народонаселения, потому что самые постановления империи обеспечивали равенство. В ней существовала и демократия, но уже лишенная всех своих недостатков. Только свобода была ограничена, потому что она никуда не годится во время опасности; но свободой пользуются одни просвещеннейшие классы народа, и те редко делают из неё надлежащее употребление; напротив того, равенство всем приносит пользу. От того-то моя власть осталась народной даже впоследствии, при всех бедствиях, поразивших Францию.

          Моя власть не основывалась, как в других монархиях, на подмостках каст и классов промежуточных; она была непосредственна, и находила опору в самой себе; потому что в империи были только я и нация. Все члены этой нации были одинаково призываемы к занятию общественных должностей. Происхождение не могло никому служить преградой; стремление в возвышению сделалось общим в государстве. Это стремление сделало меня сильным; я не изобретал этой системы: она произошла из развалин Бастилии, и была следствием образованности и нравов, введенных временем в Европу. Трудно будет ее уничтожить; она продержится положением обстоятельств: в ней заключалась сила, которую дворянство утратило с того времени, как оно дозволило народу носить оружие, и не хотело быть единственным войском государства. Духовенство также лишилось этой силы с тех пор, как свет убедился в его злоупотреблениях и к опасности этого сословия.

          Самое мудрое правительство есть то, которое умеет опереться на сильнейшую часть народа, предписав ей пределы, удерживающие ее в благодетельном направлении: я держался этой мысли, воздвигая совершенно новое здание. Уничтожение предрассудков обнаружило во Франции источник власти. Следовательно, надлежало переменить план правления; предрассудки и это ослепление, которое называют верою, не должны уже были сопровождать его. Оно не наследовало никаких прав; ему должно было заключаться в одних делах, т. е. в силе.

          Я не взошел на престол как наследник старой династии, спокойно опираясь на силу привычки и ослепления; но должен был согласовать законы с правами и сделать Францию страшной для сохранения её независимости.

          Я предчувствовал, что признание империи будет подвержено затруднениям: Людовик XVIII, бывший тогда в Варшаве, подал знак всем государям сильной прокламацией своей против моего, как он называл, похищения престола. Сверх того и политический горизонт начинал помрачаться. Россия показывала мне уже не столь благоприятное расположение, как прежде.

          Император Александр был молод и любил войско: вдохновенный с колыбели великими деяниями Петра⁽²⁾ и Екатерины, он жаждал случая показаться достойным преемником их, и мы должны были идти по одной стезе; соединился ли бы он со мной против Англии, помогал ли бы ей противостоять моим намерениям, во всяком случае, мы должны были встретиться на поприще славы. Как в том, так и в другом случае он не упустил бы увеличить могущество своей империи и стал бы в истории наряду со своими знаменитыми предками. До 1803 года он был расположен в мою пользу. Гул орудий Нельсона под Копенгагеном отозвался в Кронштадте и Петербурге и склонил российского государя на мою сторону. Согласие, с которым мы действовали в важном деле о вознаграждениях в Германии в 1803 году, довольно доказываете расположение его ко мне.

          Но с того времени множество происшествий увлекли Александра в противоположную сторону.

          Он предложил в конце того же года свое посредничество для заключения мира с Англиею; предварительно требовали, чтоб я очистил Голландию, Италию и Швейцарию. Я не делал никакого затруднения на счет последнего пункта: что же касается до других условий, то я не мог на них согласиться, не будучи уверен в успехе посредничества: подписывая предварительный договор, нельзя было более требовать от меня. Я предложил прекратить военные действия и собрать конгресс, оставив до заключения мира дела в том виде, в каком они находились. Лондонский кабинет требовал до принятия посредничества, чтоб я очистил Ганновер, и я, видя невозможность согласиться, должен был отказаться от переговоров. Мой отказ поселил холодность между Россией и мной. Марков уехал из Парижа, оставив там только Убри⁽³⁾ поверенным в делах. Характер и чувства этого посланника много способствовали к моему разрыву с Россией; он бы вспыхнул, может быть, при другом случае; рано или поздно мы должны были встретиться; но в это время я совершенно был занят моими планами против Англии, и может быть со временем пожалеют, что не допустили меня их выполнить. Один умный историк справедливо сказал:

"Выгоды Европы требуют, чтобы превосходство на морях находилось в руках сухопутной державы, потому что это единственное средство спасти основания народного права, и дать способ всем державам твердой земли принять участие в поддержании свободного мореплавания".

          Покуда мой гений и моя деятельность были направлены против Великобритании и на берега Ла-Манша, не следовало отвлекать их. Российский император жаловался, что я не давал Сардинскому королю вознаграждения за Пьемонт, обещанного ему по трактату 11 октября 1801 года; честь повелевала ему настоятельно требовать этого. Его войска еще занимали республику Семи островов, с намерением, без сомнения, очистить ее только по выполнении условий касательно Италии. Занятие Ганновера, нарушавшее нейтралитет северных держав, заставило его опасаться моих будущих видов. Насильственное вступление в границы его тестя, герцога Баденского, когда захватили принца Энгиенского, совершенно раздражило его и было сочтено им за обиду для его фамилии. 7 мая он послал Регенсбургскому сейму несколько сильных нот против этого насильственного поступка, и требовал удовлетворения. Шведский король Густав IV, также зять Баденского герцога, раздувал пламя по всей Европе. Желая играть важную роль и быть новым Густавом Адольфом⁽⁴⁾, которого он был только жалкий соименник, он полагал, что еще не прошли те времена, когда 30 000 шведов держали весы Европы, и принимал тон наставника с державами, не показывавшими расположения следовать его системе.

          Сенатусконсульт, поднесший мне императорскую корону, увеличил затруднения. Это происшествие также было важно для Франции, как и для всех старых династий, Признание меня императором, казалось, влекло за собою падение старых начал законности и самых священных прав. Впрочем, рассматривая подробно, можно было также видеть в нем блистательное признание превосходства наследственной системы, победу монархии над республикой; император Александр, смотря с этой точки зрения, вероятно пожертвовал бы самолюбием династии пользе государства, если бы мы были в дружеских сношениях; но при тогдашнем положении дел это обстоятельство было новой побудительной причиной к разрыву, присоединившейся к существовавшим уже до того времени. В самом деле, Убри подал 28 августа 1804 года ноту, которую можно было назвать настоящим манифестом и потребовал своего отправления. При всем том должно прибавить, что Россия не стала тотчас же вооружаться. Убри остался даже в Майнце до конца октября, и мне представляли возможность избежать разрыва согласием на вознаграждения, требуемым Баденом и Пьемонтом. Не испытав на деле, я не знаю, было ли это предложение искренно.

          Венский кабинет делал менее затруднений и, желая поддержать мир, признал меня императором без малейшего возражения. Это меня ободрило, потому что Россия была слишком удалена, чтобы до меня достигнуть, и я решился не уступать ей.

          Пруссия, Испания и Дания поспешили нотами объявить мне признание титула, который не только не был им неприятен, но еще должен и упрочить наши былые близкие сношения. Меня более всего удивило, что Турция колебалась признать меня императором. С того времени, как договор 1801 г. примирил нас, нам было несколько трудно восстановить прежние наши сношения, поколебавшиеся от революции. Это происходило не от того, чтобы турки брали слишком большое участие в судьбе Бурбонов: всем известно, как они поступают со своими собственными государями; но члены дивана не забыли древнего союза, соединявшего Оттоманскую империю с Францией; они помнили, как много помогли своими войнами в Венгрии Франциску I против Карла V, а Людовику XIV против Леопольда I, и как много они в свою очередь были обязаны этим двум французским государям за сильные отвлечения ударов Австрии. В последней войне с 1789 по 1791 гг. Людовик XVI, занятый внутри государства, не мог ничего сделать в пользу турок и предоставил англо-прусскому союзу быть посредником мира. Тут впервые поколебалась доверенность Турции к Франции; беспорядки революции, уничтожение самостоятельности Венеции; покорение Ионических островов, воззвания Монжа⁽⁵⁾ к восстановлению Греции, и в особенности египетская экспедиция, вооружили диван против Французской республики и произвели странный феномен соединения бунчуков магометанских с российскими и английскими знаменами.

          Чувствуя надобность сблизиться с Портой, я отправил туда посланником маршала Брюна: он был в Константинополе во время моего коронования. Англичане не упустили из виду этого случая для вооружения дивана против меня, представляя ему, что я был причиной экспедиции в Египет, на который, по их словам, я все еще имел виды, Они приводили в доказательство слова, сказанные лорду Уитворту и поручение, данное Себастиани. Россия, решившаяся на разрыв, сильно поддерживала их. Брюн не мог уничтожить этих предубеждений и возвратился без формального признания меня императором, но и без отказа: он оставил в Константинополе Рюффена⁽⁶⁾, которого я поспешил утвердить, чтобы не отнять способа к сближению.

          Между тем я убедил Пия VII приехать в Париж, чтобы согласовать все, что казалось сомнительным в конкордате, и чтобы условиться на счет мирских выгод святейшего отца; я хотел этим воспользоваться для моего коронования и помазания на царство. Я надеялся торжественностью, которую благословение святейшего отца придавало этой церемонии, освятить в глазах толпы все, что могло казаться незаконным в моем восшествии на престол.

          Почтенный святитель, благодарный за мир, возвращенный мной церкви, надеясь получить обратно отнятыя у него провинции, не поколебался, несмотря на свои преклонные лета, приехать во Францию, подобно Стефану III, возложившему корону Меровингов (754 г.) на главу Пипина, отца Карла Великого⁽⁷⁾, который, также как и я, был родоначальник новой династии.

          Я ожидал только для моего коронования, объявления народного желания, касательно торжественного акта, предоставлявшего мне империю. По отобрании голосов депутация поднесла мне, наконец, 1 декабря результат этого удивительного собрания мнений. Из числа 4 млн. наличных граждан более 3 мил. с половиной подали голоса за меня: Генрих IV не царствовал во Франции по столь единодушному желанию. На другой день я был помазан первосвятителем в церкви Парижской богоматери, и после благословения сам возложил на себя корону, не желая получить ее от папы. Депутации от всех корпусов армии были при этом величественном торжестве и удваивали блеск его, достаточно произведенный присутствием Конституционного корпуса, министров, посланников, сенаторов, законодателей и префектов. Такого блистательного дня не видывал Париж даже во времена Людовика XIV.

          Чтоб увенчать дело, я чувствовал, что мне следовало показать мирные намерения. Открытие законодательного корпуса, назначенное на 25 декабря, представило мне к тому случай. Я торжественно объявил, что не хочу увеличивать присоединением других земель мою империю, но что я буду сохранять ее в целости; что не хочу распространять моего влияния, но не потерплю потери уже приобретенного мной. Министр иностранных дел объявил палате, что Англия выйдет из заблуждения; что она убедится в тщетности своих усилий; что она может только нести потери в войне, веденной без цели; одним словом, что ее кабинет переменит свой образ мыслей, уверившись, что Франция никогда ему не дозволит нарушать договоры, и что мы никогда не заключим мира на иных условиях, кроме тех, которые положены Амьенским трактатом.

          Несколько дней спустя я решился писать прямо к Георгу III, предлагая мир и вместе доказывая, что коалиция еще более увеличит силы Франции. Но этот государь был неспособен отвечать мне, а министерство отвергло эти непосредственные воззвания к чувствам короля, как противные основным началам английского правления и потому лорд Малгрейв⁽⁸⁾ отвечал Талейрану несколькими незначительными словами. Надобно бы, говорил он, прежде ответа на эти предложения, объясниться с державами твердой земли и изыскать способы к обеспечению безопасности Европы, и предупреждению несчастий, в которые она была вовлечена.

          Мы вскоре увидим, каковы были эти способы, предложенные Англией России в ноте, которую составлял Питт в то самое время, как я писал упомянутое письмо к королю.

          Только что празднество коронации кончилось, я стал обдумывать более действенный способ приготовления для высадки в Англию. Мои войска уже два года стояли лагерем на берегах пролива, занимаясь только учениями; никогда не видывали красивейшей и более воинственной: армии.

          Я употребил это время для усовершенствования ее организации: опыты показали необходимость принять состав отдельных частей сильнее дивизий, как это было в продолжении революции. Я образовал корпуса из трех дивизий каждый, вверив начальство над ними маршалам. Этого числа достаточно, чтоб выдержать натиск целой армии. Я тогда мог принимать каждый из этих корпусов за крыло армии, и иметь удобство усилить часть моей линии, пододвинув к ней один или два корпуса; наконец это сосредоточение упрощало исполнение предписанных движений.

          Я сформировал более сильные кавалерийские резервы, придав каждому корпусу только одну легкую бригаду кавалерии; я дал кирасы и щеголеватые мундиры моей тяжелой кавалерии, которая до сих пор походила на полицейских жандармов, и не имела ничего, что должно составлять настоящую силу этого рода войск, кроме храбрости, свойственной французскому кавалеристу. Один офицер предлагал в это время образовать улан; над ним смеялись, потому что наши гусары всегда побеждали австрийских улан; но я не раз раскаивался впоследствии в малом внимании, которого удостоилось его предложение. Улан не умели ценить, потому что их всегда употребляли на аванпостах, где они, сражаясь порознь, не пользовались всей своей выгодой. Но в атаках сомкнутыми колоннами уланы равно страшны и пехоте, которую они легче могут достать, и вооруженной саблями кавалерии, которая не в состоянии им противиться. Посреди сих забот я сделал ошибку, распустив генеральный штаб; я имел причину негодовать на многих из офицеров этой части, служивших в Итальянской армии, и вооруживших меня против своих товарищей. Я уничтожил корпус офицеров, который должен быть душою армии; отнял у генерального штаба чин батальонного командира, так что капитан не мог выслужиться до полковника [впоследствии уничтожили этот приказ, производили в сей чин многих офицеров генерального штаба; но зло было сделано]: все лучшие офицеры увидели, что для производства следовало оставить генеральный штаб и вступить во фронт, только одни штаб-офицеры генерального штаба остались, потому что они имели хорошие места, и при том этот приказ их не касался; но лучшие обер-офицеры оставили, не колеблясь, прежний род службы. Я мало дорожил этим, полагая, что масштаб моих движений увеличится наравне с моими силами и что назначение сих офицеров будет только передавать приказания; и в самом деле они вскоре сделались простыми курьерами. Это бы не было злом, если б я всегда мог лично начальствовать и везде находиться в одно время; но, уничтожив рассадник этих офицеров, которые должны быть способны к военным занятиям всякого рода, я лишил себя средства быть замещенным на поле битвы, когда не мог быть там лично.

          Размышляя об этой ошибке в моем заточении, я убедился, что она много способствовала моим неудачам. Бертье, воспитанник прежней школы генерального штаба, вместо того, чтоб защищать корпус офицеров, которых он был прямым начальникам, еще напротив того старался увеличить унижение, в которое я его поставил: он думал мне угодить и до конца поддерживал эту ошибку.

          Я вверил командование корпусами людям, воспитанным во многих боях. Я произвел при моем вступлении на престол шестнадцать генералов, командовавших отдельными частями, в маршалы Франции; не все были тотчас назначены в армию.

          Бернадотт получил первый корпус: он был умный человек, блестящей наружности; операционные планы, составленные им в то время, как он был военным министрам, доказывали, что он, скорее хороший помощник, нежели главнокомандующий.

          Мармон⁽⁹⁾, мой бывший адъютант, командовал вторым, хотя и не был маршалом. Я слишком много пострадал через него, и не могу судить его беспристрастно: я предоставлю это потомству.

          Даву⁽¹⁰⁾ сделан был начальником 3-го корпуса: этот человек, получивший хорошее воспитание, имел обширный ум и весьма правильно судил о военном деле. Его грубое обращение и характер, вместе подозрительный и суровый, приобрели ему много неприятелей, и дух партий сильно против него вооружался в важных обстоятельствах, в которых ему случалось находиться. Строгий, но вместе и справедливый со своими подчиненными, он более других умел поддержать в рядах своих войск порядок и дисциплину: ни один из моих маршалов не требовал более от своих подчиненных, и ни один не заставлял их исполнять обязанности службы с такою точностью.

          4-й корпус был вверен Сульту. Этот человек мощного сложения, имевший ум обширный, трудолюбивый, деятельный, неутомимый, показал на опыте, в Швейцарии и в Генуе, свои высокие дарования: его упрекали в излишнем честолюбии. Ланн получил 5-й корпус. Покрытому ранами и славой, этому храброму генералу недоставало основательных воинских познаний; но он заменял этот недостаток удивительным соображением, и не уступал на поле, битвы ни одному из товарищей.

          Ней начальствовал 6-м корпусом. Он слишком известен всей Европе, чтобы мне входить в подробности, его касающиеся. Если, увлеченный судьбой, он не был рыцарем без упрека, то зато вполне заслужил имя рыцаря без страха [слабость Нея в 1815 году может быть оценена только самыми близкими к нему людьми; если онa казалась неизвинительною и противною всем правилам нравственности, то намерение показывало по крайней мере хорошего гражданина: Hей полагал, что он призван решать междоусобную войну, а он всем пожертвовал, чтоб избавиться от нее. Как поступил он в Фонтенбло, так их тут попрал он правила чести для худо обдуманной любви к отечеству; но он не был ни изменником, ни честолюбцем. Он был честный и храбрый воин, который был легкомыслен и достоин более сожаления, нежели хулы. Судьи его должны были уменьшить строгость приговора: Ней был бы довольно наказан, живя далеко от Франции].

          Ланн может быть равно блестящ в некоторых атаках; но душевная сила, показанная Неем в бедствиях 1812 года, где он попеременно командовал всеми корпусами армии, дает ему право на первое место в ряду храбрых всех веков и поколений. Подобно многим своим товарищам он не понимал стратегических соображений на плане; но на месте боя ничто не могло сравниться с его уверенностью, быстрым взглядом и твердостью.

          7-й корпус под начальством Ожеро сформировался впоследствии в Бресте. Его начальник стяжал лавры при Кастилионе: наружность, внушающая почет, и солдатские приемы составили его счастье; но если слава бросила на него еще несколько лучей при Арколе, то с тех пор он ничего не сделал, что бы могло оправдать его репутацию. Мюрат получил начальство над кавалерийскими резервами. Титул моего зятя и владетельного герцога Бергского ставили его в число генералов, могущих иметь притязание на командование несколькими корпусами. Этот кавалерийский генерал, одолженный своей красивой наружности, храбрости и деятельности честью быть моим адъютантом и зятем, никогда не был достоин той великой славы, которою он был обязан мне. Он имел природный ум, блистательную храбрость и чрезвычайную деятельность; но он доказал, что блеск второй степени меркнет, будучи поставлен на первую.

          Человек совершенно других свойств был назначен предводителем итальянской армии. Одна его победа при Цюрихе уже давала ему право на командование отдельной армией. Массена получил от природы все, что образует отличного воина: одаренный возвышенным характером, воспитанным мужеством и верным взглядом, внушавшим ему скорые и счастливые меры, он имел полное право стать наряду с известнейшими новейшими полководцами. Впрочем, надобно сознаться, что он более блистал на поле битвы, нежели в совете.

          Брюн, Мортье и Бессьер⁽¹¹⁾ были также из числа избранных. Первый имел некоторые достоинства; но он был скорее оратор, нежели воин. Второй, менее блистательный, был более основателен: его твердость и хладнокровие приобрели ему много удач, и он был из числа тех, которые могли успешно начальствовать корпусом под моим предводительством. Что же касается до Бессьера, то я узнал его достоинства в итальянской армии, где он начальствовал вожатыми и отличался порядком и храбростью. В совете он был чрезвычайно осторожен и даже робок.

          Лефевр, герцог Данцигский⁽¹²⁾, был настоящий гренадер. Дитя природы, он всем был одолжен своему природному уму, отличной храбрости и простодушному и веселому характеру; он умел заставить солдат любить себя и смело вел их прямо на позицию: вот все его достоинство.

          Журдан был главнокомандующим большой армии. Победитель при Флёрюсе, в одном из решительнейших сражений, он счастью обязан был большею частью своей славы. Хороший администратор, человек трудолюбивый, любящий порядок и честный, он имел познания и мог быть хорошим начальником штаба большой армии у полководца, который бы умел дать ему хорошее направление. Монсеё, Периньон и Серюрье не сражались уже во времена империи, и потому я о них не стану распространяться; два первые были главнокомандующими, с успехом вели дела в Пиренеях и их распоряжения в 1794 и 1795 показывали большие дарования. Поставленные в число сенаторов, они не появлялись более перед войсками, до того горестного дня, когда неприятель явился под стенами Парижа.

          Макдональд и Лекурб, командовавшие армиями, имели бы право на маршальский жезл; но первый так худо действовал при Требии, что я почел нужным отсрочить его назначение. Лекурб также допустил разбить себя при Филипсбурге в 1799. Но он показал так много искусства в горной войне в Швейцарии и принимал такое участие в победах Моро в 1800 году, что более многих других заслуживал это отличие, которого однако он не получил за несколько недоброжелательных ко мне выражений, вырвавшихся у него во время дела Моро. Я не мог доверять важнейших обязанностей врагам моим.

          Из этого описания моих полководцев видно, что, исключая Массену, Сульта и, может быть, Даву, ни одному из них не мог я поручить начальство над армией [вице-король, Сен-Сир, Сюше и Удино были назначены маршалами только впоследствии].

          Я думал, что для меня было слишком достаточно этих генералов: я хотел сам давать главное направление войне и более нуждался в храбрых исполнителях, нежели в искусных товарищах.

          Несмотря на незначительные показанные здесь недостатки, военные силы империи были могущественнее военных сил прочих государств Европы, потому что другие державы не оказывали еще тех успехов, которые сделали они потом, подражая нам и в устройстве войск, и в искусстве военном.

          Первый корпус стоял в Ганновере; второй был расположен в Голландии лагерем у Цейста; 3-й, 4-й, 5-й и 6-й занимали пространство от Амблетюза до Монтреля; 7-й находился в Бресте. 120 000 пехоты, 12 000 кавалерии и 8000 пеших драгун, которые должны были добыть лошадей в Англии, 4000 артиллеристов с 450 полевых орудий и 7000 лошадей, готовы были сесть на суда и даже несколько раз уже садились. 2200 разных судов, вооруженных более чем 5000 орудий и разделенных на столько эскадр, сколько предполагалось десантных отрядов, должны были перевезти войска, воспользовавшись тем временем, когда наш флот, если не очистит совершенно Ла-Манш, то, по крайней мере, удалит на некоторое время неприятельские суда.

          Все запасы и снаряды, нужные для высадки были нагружены; стоит только сделать перечень многочисленности всех приготовлений к ней [они состояли из 14 миллионов ружейных и 90 тысяч пушечных зарядов, 32 000 запасных ружей, 1 500 000 порций сухарей, 1 300 000 кремней, 30 000 штук рабочего инструмента, 11 000 седел и прочего прибора, 430 орудий, 7 400 лошадей на судах, устроенных для конюшен, наконец 160 000 войска всех оружий], чтоб доказать, что меня не устрашали трудности этого предприятия и что я был в состоянии выполнить его.

          Отличный порядок, царствовавший во флотилии; частые учения и примерные движения, которыми я приучил войско садиться на суда и вставлять их по данному сигналу менее нежели в час времени; старания, с которыми каждому объяснены были его обязанности; одним словом, все обеспечивало успех этого великого предприятия.

          Я не стану опровергать довольно нелепого сравнения, сделанного между экспедицией Цезаря и моей высадкой; эти два подвига не имеют ничего общего, кроме места, выбранного для перевоза войск на судах; но самый выбор этого места, определяемый географическим положением, не зависел от соображений полководца. Цезарь, победитель галлов, нападал с римскими легионами на диких и разделенных несогласием обитателей Британии; он имел флот, который превосходил плохие суда британцев и числом, и устройством, и искусством движений. Он мог быть уверен в успехе высадки и в отступлении; можно сказать, что он шел на верную победу. Я, напротив того, нападал на самую искусную, самую гордую нацию всего земного шара; владычицу морей, на которых она господствовала с помощью 140 больших кораблей, вооруженных 15 000 орудий; нацию, имевшую 15 миллионов жителей; если б война продолжалась, я должен был ожидать встретить, даже за исключением Ирландии, по крайнем мере 200 000 человек, хотя неопытных, мало обученных, но воспламененных любовью к Отечеству. Цезарева экспедиция была детская забава; моя - предприятие титанов. Вот их единственное сравнение. Правда, я не шел подобно ему c тем, чтобы занять и покорить гордый Альбион; я хотел только разорить английские верфи, арсеналы и мануфактуры, и потом, возвратясь во Францию, явиться Европе победителем, могущим предписывать ей законы.

          Несмотря на опасения, внушенные мне неудовольствиями с Россией, которые могли иметь влияние на действия всей Европы, я сознаюсь, что был обманут мирным расположением Австрии, в особенности после формального, только что воспоследовавшего признания меня императором; если бы она сохранила эти отношения, а Пруссия не оставила нейтралитета, который был ей столь полезен, то ничто бы не могло противиться исполнению моего предприятия. В противном же случае я рассчитывал, что Австрия, не будучи на военной ноге, не решится действовать, не сделав продолжительных приготовлений и не дождавшись русских. Притом же мне потребны были только 3 недели, чтобы произвести высадку, достигнуть Лондона, разорить верфи и уничтожить арсеналы в Портсмуте и в Плимуте. В случае удачи не достаточно ли бы было одной славы этого подвига, чтоб остановить войну на твердой земле? И в противном случае, не мог ли я посредством удвоенной конскрипции заменить войска, посаженные на суда, и противостоять таким образом опасности, угрожавшей нам на берегах Рейна и Эча?

          Я наиболее основывал надежду успеха на быстроте, с которою рассчитывал нанести решительный удар и снова возвратиться. Я не старался уменьшать в собственных глазах моих ни дерзость, ни трудность этого предприятия; но одним из важнейших достоинств моих было то, что я одним взором обнимал и препятствия, и способы восторжествовать над ними.

          Побуждаемый столь важными причинами, я приказал морскому министерству сделать приготовительное распоряжение к высадке, то есть соединить флот. Для успеха следовало назначить отдаленное место для соединения эскадр, бывших в Тулоне, Кадисе, Рошфоре и Бресте. Я решился направить их в Мартинику, откуда, на возвратном пути, освободив от блокады Ферроль, они соединенными силами заняли бы канал и способствовали высадке. План мой был таков, что не только соединял семь или восемь эскадр, разбросанных в Тулоне, Кадисе, Ферроле, Рошфоре и Бресте, но заставлял бояться за английские колонии в Ост- и Вест-Индии; а следствием этого должно было быть удаление главной части морских сил Англии от берегов ее в то самое время, когда туда явились бы наши корабли. Отплытием этих эскадр можно было воспользоваться для отправления десантов в колонии. Генерал Лористон⁽¹³⁾ должен был возвратить Суринам и голландские колонии в Америке, где не должно было дозволять англичанам утвердиться. Рейль мог завладеть островом Св. Елены, чтобы пресечь сообщения с Индией и покровительствовать нашим крейсерам против торговли компании и, сверх того, стараться занять французским гарнизоном мыс Доброй Надежды. Другие бы отряды очистили Антильские острова и снова овладели островами С. Люции, Табаго, С. Петра и проч., подпавшими под власть неприятеля.

          Адмирал Миссиесси вышел счастливо из Рошфора 4 января с 5 кораблями и несколькими батальонами десантных войск; но разбитый бурей, он 13 дней боролся со стихиями, и, не без повреждений, достиг Антильских островов. В начале февраля он высадил в Мартинике отправленное с ним туда вспоможение людьми и военными припасами, потом приказал Лагранжу атаковать остров Доминик. Лагранж овладел всем островом, исключая укрепление Рупера, срыл батареи Розо и, не теряя времени для осады, снова сел на суда и поступил подобным же образом с островами С. Христофора, Неви и Монсерра. Он получил приказание возвратиться в Европу, потому что Тулонская эскадра была принуждена вернуться в свою гавань, она была также застигнута бурей. Однако ж он успел на возвратном пути освободить от осады Санто-Доминго, последний пункт, занимаемый нашими войсками на острове С. Доминго, где генерал Ферран защищался с мужеством, достойным лучшей участи, Миссиесси не исполнил своего поручения по моему желанию; я отнял у него начальство над Рошфорской эскадрой, получившею приказание к отплытию, под начальством контр-адмирала Аллемана⁽¹⁴⁾.

          Адмирал Вильнёв⁽¹⁵⁾ с меньшей упорностью противился бурям. Отплывши 18 января из Тулона с 18 кораблями и фрегатами, и застигнутый подобно Миссиесси бурей, он потерял на одном корабле мачты, а три фрегата его принуждены были искать спасения у берегов Корсики: эта неудача подала ему несчастную мысль возвратиться в Тулон. Он снова вышел 30 марта, когда уже Рошфорская эскадра возвращалась; обстоятельство, которое сделалось гибельным, как оказалось впоследствии.

          Дошедши до Картахены, Вилльнёв хотел присоединить к себе испанскую эскадру, там находившуюся и состоявшую из 7 кораблей; но правительство ему отвечало, что эта эскадра имела другое назначение. Он направил путь к Кадису, где встретил только 5 английских кораблей, которые поспешили выйти в открытое море. Здесь Вилльнев соединился с малым числом кораблей, готовых сняться с якоря. Таким образом, у него составилось тогда 14 кораблей и 6 фрегатов, с которыми он направил путь к Антильским островам и 13 мая достиг Мартиники. Он присоединил к эскадре 4 испанских корабля отплывшие из Кадиса немедленно после него под командою храброго адмирала Гравины⁽¹⁶⁾.

          Адмирал Гантом, которому велено было следовать тому же назначению, не успел этого исполнить, имея перед собою адмирала Корнуолиса с превосходящими силами, и не воспользовавшись погодой для выхода. Должно было воротить Вильнёва, чтобы совершить соединение около Бреста, предоставив ему освободить от блокады эту гавань: приказание было ему послано с адмиралом Магоном⁽¹⁷⁾, вышедшим для этого с двумя кораблями из Рошфора.

          Нельсон, извещенный об отплытии Тулонской эскадры, вообразил, что она назначалась в Египет. Сбор корпуса Сен-Сира в Таренте, на оконечности Неаполитанского полуострова, и войска, посаженные на суда, делали это предположение весьма вероятным. Нельсон оба раза доходил до устья Нила; он был немало изумлен, узнав, что Вильнёв, освободив Кадис от блокады, продолжал путь в океан. Хотя английский адмирал имел только 10 кораблей, поврёжденных двухлетним крейсированием, но он направил однако же путь к Лиссабону, когда попутный ветер позволил ему пройти пролив; убежденный полученными там известиями, что французы направились в западную Индию, он вышел в след за ними 11 мая, в то самое время когда Вильнёв достиг уже Мартиники.

          Сей последний не сумел воспользоваться ни выигранным им у неприятеля временем, ни отправленными с ним десантами; он ограничился нападением на скалу Диаман, служившую англичанам пристанищем для их крейсеров в Антильском море. Этот второстепенный пункт не так был важен, чтоб исключительно обратить на себя внимание французского адмирала, и взятие его было довольно затруднительно, по неимению места для высадки. Полковник Буайе⁽¹⁸⁾, которому поручено было исполнить это предприятие с несколькими ротами, успел овладеть этим Гибралтаром в малом виде, пробираясь из пещеры в пещеру, со скалы на скалу, встаскивая своих застрельщиков вверх, с помощью веревок, и захватил там 150 человек в плен. Эта опасная и трудная эскалада была одним из славнейших подвигов морского похода.

          Потеряв напрасно 3 недели в ожидании брестского флота, Вильнёв решился действовать против Антильских островов, и для этого присоединил к себе войска из Гваделупы и Мартиники. В это время контр-адмирал Магон привез ему 6 июня приказание возвратиться в Европу, чтобы соединиться с Феррольской и Рошфорской эскадрами и потом освободить от блокады Брест, где Гантом ожидал его с 21 кораблем, получив приказание выйти на рейд и принять участие в сражении, если оно произойдет.

          Извещенный в то же время о прибыли Нельсона в Барбаду, Вильнёв, основываясь на приказании возвратиться в Европу, вышел 10 августа в море, не высадив даже бывшего у него десанта, который я приказал оставить в Мартинике, для продолжения с успехом войны с англичанами на Антильских островах.

          Нельсон, узнавши о его отплытии и не сомневаясь, что он нападет на остров Тринидад, поспешил туда на помощь. Разуверившись, он возвратился в Антигуа; уже несколько дней спустя он узнал об отплытии Вильнёва в Европу. Тогда он направил путь к Кадису, и отправил вестовые суда, чтоб известить об этом и места расположения эскадр, и адмиралтейство; потом, не успев в точности узнать путь нашей эскадры, он возвратился с двумя кораблями в Англию, а остальные девять послал усилить флот Корнуолиса, стоявший перед Брестом, удостоверясь немного поздно, что единственною моею целью было соединение наших сил у этого пункта.

На главную