Жомини. Политическая и военная жизнь Наполеона

На главную

Глава 4

Положение англичан в Индии. Египетская экспедиция. Взятие Мальты. Вступление французов в Александрию. Сражение при пирамидах. Взятия Каира. Дезе покоряет Верхний Египет. Поход в Сирию. Возвращение в Египет. Турки выходят на берег при Абукере. Они разбиты. Бонапарт возвращается во Францию.

          Торжество, с которым приняли меня в столице, сделало бы гордым самого скромного человека, одушевило бы самого ничтожного честолюбца. Я уже мог надеяться достигнуть всего во Франции; но, чтобы вполне воспользоваться моим положением, нужно было привязать к себе народ и выждать, пока директория совершенно лишится доверия. Франция признала меня своим героем; но этого было мало. Чтоб сделаться главою государства, нужно было быть его спасителем и восстановителем.

          Каковы бы ни были мои права на благодарность Отечества, они не позволяли мне низвергнуть правительство, которому я был обязан и моим быстрым возвышением и частью славы моей; надобно было, чтоб оно само себя уничтожило своей неспособностью и несчастиями, которым подвергало Францию: тогда только я мог явиться в глазах народа, как спаситель Отечества, знал, с кем имел дело, и потому не сомневался, что рано или поздно это должно случиться. Стоило только оставить Директорию действовать по собственному произволу; порядок вещей, даже без слабых, ограниченных умов их, изменился бы непременно. И в самом деле: или Директория достигла бы полновластия и, подобно комитету общественного спокойствия стала бы диктаторствовать в государстве, или ее уничтожила бы анархия, подобно исполнительному совету 1792 года, в обоих случаях падение было неизбежно.

          Роль, которую я должен был разыгрывать в ожидании возвышения, была затруднительна. Мне дали громкое, но пустое, мечтательное звание главнокомандующего английской армией. Этим напрасно хотели испугать лондонский кабинет, когда ничего еще не было приготовлено к войне с англичанами. Можно было только отрядить в Ирландию тысяч 20 или 30 войска; предприятие, конечно, выгодное; но для меня оно было слишком ничтожно; а с моею головою я не мог жить, сложа руки в Париже. Директория смешивала свои возгласы с восторженными кликами народа; но я знал, что Ревбель и Мерлень были против меня. Они обвиняли меня в том, что я заключил мир с Австрией, а не пошел в Вену, утверждая, что это было бы верное средство возмутить Германию; то есть, это принесло бы Ревбелю удовольствие устроить несколько демократических республик на развалинах римской империи. По их мнению, это должно было утвердить преобладание Франции над всеми её соседями. Они не рассчитывали того, что поднять империю против Австрии не так легко, как произвести революцию в Риме или Милане; или, лучше сказать, они не знали, что нигде народ не был так мало расположен к их утопическим предположениям, как в землях, подвластных Австрии. Их глухие возгласы против меня становились невыносимы. Нужно было пристать к какой-нибудь партии, из которых каждая старалась склонить меня на свою сторону. То агенты роялистов старались доказать мне невозможность существования республиканского правления во Франции и убеждали восстановить монархию; то республиканцы жаловались на директорию за её посягательства на свободу народную, и хотели, чтобы я был новым Гракхом⁽¹⁾. Мне нужно было или стать на стороне Директории, или составить заговор против нее; но от первого я уже отказался решительно, а начать второе было еще рано. Благоразумие советовало мне удалиться; но удалиться с блеском. Я знал, что скрываясь с глаз толпы, нужно сильно поразить её внимание, чтоб остаться в памяти, а для этого надобно было выбрать что-нибудь необычайное: люди любят, чтоб их изумляли. Я получал много безымянных писем, предварявших меня о затруднительной роли, которую начинал я играть во Франции. В одном из них мне советовали создать себе государство в Италии, подобно тому, как хотел сделать Дюмурье в Бельгии; но этот план был слишком мечтателен: я поговорю о нем впоследствии.

          Договариваясь о мире в Кампо-Формио, я упомянул вскользь об экспедиции в Египет; хотя тогда я вовсе не думал сделаться исполнителем этого проекта, который был одобрен Талейраном. Возвратясь в Париж, я предложил приступить к этому делу. Последствия могли быть огромными, и этого было достаточно, чтобы заставить меня за него взяться.

          Весьма естественно, что большая часть директоров, которым не нравились моя известность и привязанность народа ко мне, с восторгом приняли предложение, избавлявшее их от опасного посредника. Я сам предупреждал их желания, добровольно удаляясь из Франции.

          Некоторые государственные люди хотели удержать меня, давая чувствовать, что, судя по тому положению, в котором я находился, мне должно надеяться завладеть кормилом государства. Я отвечал им, что время еще не настало, и что я хочу приобрести новые права на их доверенность.

          Мы не имели точных сведений о том, что делалось в это время на востоке, потому что потеря Пондишери, и положение, в котором находилась республика, не давали ей возможности заниматься делами Индии; но мы знали, что Типпо-Саиб, владыка мизорского государства, которое основал Гидер-Али⁽²⁾, предлагал Людовику XVI еще в 1788-м году изгнать англичан из Индии, требуя для этого только 8 000 европейцев и достаточного числа офицеров для начальствования над его войсками, и что Людовик XVI отказал ему, не желая начинать морскую войну в то время, когда ему угрожало внутреннее беспокойство. Мы знали также, что англичане отмстили Типпо-Саибу за это предложение, помогая Низаму действовать против него, и осадив его в Серингапатиаме, предписали ему в 1792 году мир, по которому он лишился части своих владений. Из этого ясно можно было заключить, что мы могли надеяться на помощь мизорского султана. Нам также было известно, что Маратты, враги Моголов и мусульмане, ненавидят столько же и английскую компанию, и потому не трудно было сделать их своими союзниками.

          Чтобы вполне оценить выгоды египетской экспедиции, надобно знать положение Индии в это время, и потому возвратимся на несколько лет назад.

          Татарский государь Авренг-Зеб⁽³⁾, современник Людовика XIV, распространяя завоевания своих предшественников, основал посреди Индии могольскую империю. Она имела не менее 50 000 000 жителей, давала 900 000 000 доходу, могла выставить 800 000 войска, и состояла из большого числа областей, управляемых субобами и набобами. Завоеватель этот умер в 1807 году. Могущество деспотических династий на востоке так непрочно, что сорок лет спустя наследники его, воюя в одно время и со своими вассалами, и с грозным персидским шахом Тахмас-Кули-Ханом, и с Мараттами, были вынуждены просить помощи у европейцев, уступив им за то несколько провинций.

          Трудно сделать совершенно определительный очерк всех происшествий последнего полувека, на берегах Ганга. Они имеют свой особенный характер и скорее похожи на арабские сказки, нежели на историю. Возвышение и упадок множества мелких деспотов беспрестанно изменяли границы областей; но достаточно схватить одни главные черты, чтоб объяснить положение Индии, во время первых революционных войн, когда я обратил мое внимание на восток.

          В половине XVIII века Ост-Индская компания⁽⁴⁾ в первый раз приняла участие в ссорах владетелей этих стран. Здесь, как и в Европе, политика Англии заключалась в том, чтоб управлять государствами, разделяя их. Компания искусно достигала своей цели и скоро завладела важнейшими участками здешних земель, то поддерживая индейских владельцев в войнах против мусульман могольской династии, то действуя против первых, когда они делались слишком сильными.

          При начале Французской революции Индию составляли четыре главные мусульманские государства: на юге владения Типпо-Саиба, султана мизорского; на севере империя Великого Могола, где власть номинально принадлежала Шах-Аламу, а на самом деле его первым сановникам; еще далее на север Белуджистан, страшный изуверством и воинственностью своих обитателей; Кандагар и Кабул, которым овладел Заман-Шах, государь Афганистана⁽⁵⁾. Наконец, в середине полуострова было замечательное государство Мараттов, основанное Севаджи, индийским владетелем, который, утвердившись в саттарахском государстве, присоединил к нему большую часть завоеваний Моголов в Декане. Вскоре после его смерти мелкие владельцы, платившие ему дань, отложились от его наследников, владычество которых, постепенно уменьшаясь, заключилось наконец в одной крепости Саттарахе. Признавая по наружности права этой династии на престол, Пейшва, первый министр, завладел западной частью полуострова и основал там королевство Пунах. Махададжи-Синдхия сделал то же на севере и на востоке и, разбив войска Измаил-Бея, и помогая Шах-Аламу против жестокого Гулям-Кадира, достиг наконец того, что восстановил преобладание Мараттов в землях великого Могола, захватил всю власть, правя под его именем, и оставил ему только дворец с незначительным содержанием, в единственное наследство от колоссального могущества Авренг-Зеба.

          Махададжи-Синдхия был поддержан в своих действиях войском европейским, или лучше сказать, устроенными обученным по-европейски де Буанем, савойским офицером⁽⁶⁾. Этот знаменитый Маратт умер в 1794 году, и племянник его Даулат-Рау, хотя не наследовал способностей дяди, но, придерживаясь его системы, удержал свою власть в Моголе и даже успел в 1796 году распространить свое могущество до владений Пейшвы, посадив на престол пунахский Баджи-Рао, который и оставался постоянно в совершенной его зависимости. После де Буаня, начальство войска было вверено генералу Перрону. Оно состояло из пяти бригад, совершенно устроенных по-европейски, из 34 000 хорошо обученной пехоты и многочисленной кавалерии.

          Третье государство Мараттов, управляемое раджой Берарским, лежало к северу от Декана. Хотя оно уступало в могуществе двум первым, однако же было одно из сильнейших в союзе. В Мальве царствовал род Голькара; кроме того Мараттами управляли до двадцати мелких владельцев, независимых от главных государств.

          Из этого видно, что Маратты составляли сильный союз, довольно похожий на германскую империю, от которой они отличались постановлениями, силою главных государств и частыми изменениями, следствием внутреннего устройства каждого и обычаев востока. Индийский союз этот имел в самом деле странной состав. Главный, наследственный раджа, обладавший обширнейшими областями без полновластия над ними, окружен был владениями двух своих сановников, которые, мало того, что сделали свои должности также наследственными в своем потомстве, делили еще между собою земли государя.

          Но великий Могол был еще более достоин сожаления. Он раздавал короны, и не мог ни одной удержать для себя. Это был, так сказать, государь без подданных, деспот, который не мог заставить себе повиноваться. Он продавал право неограниченной власти в своих провинциях; был беден, хотя вся монета в Индостане чеканилась с его изображением; хвастал тем, что имел данниками сильных государей, хотя от их великодушия зависели даже средства его содержания.

          Тонкая политика лорда Клайва, глубокий макиавеллизм Гастингса, и мудрые действия лорда Корнуолиса⁽⁷⁾ достигли своей цели. Они заставили компанию обратить все внимание на многосложные разнородные выгоды этих земель, и с видом миролюбия брать участие в их распрях. Она всегда являлась посредницей, помогала слабейшему для того, чтоб поделиться с ним добычей, приобретенной от сильнейшего, который становился ей опасен. Таким образом, с помощью Мараттов и Низама, победила она в 1792 году Типо-Саиба, которому не могла простить его посольства к Людовику XVI, имевшего целью вытеснить ее из Индии.

          Два года спустя Маратты сделали с двухсоттысячной армией нападение на Низама, и покорили часть его владений, в то время, когда компания, усыпленная своими успехами, не думала помогать этому государю, бывшему под её покровительством.

          Недовольный ли слабым участием компании, или желая, может быть, возвратить свою независимость, он поручил одному офицеру, Раймонду, устроить для него 15 000 армию по-европейски, и на содержание её отдал ему богатую провинцию.

          Типпо-Саиб дышал мщением после несчастного договора в Серингапатнаме, лишившего его половины владений. Франция, раздираемая безначалием, потерявшая Пондишери, совершенно пренебрегала теми выгодами, которые легко бы приобрела, если бы воспользовалась ненавистью государств Индостана к английской компании. Ни одного человека, ни одного корабля не послала она в Индию, и, судя по беспечности губернаторов Иль-де-Франса, можно было думать, что они не знают даже о существовании обоих полуостровов Ганга. Трюге был единственный человек, который предложил в 1796 году подать помощь мизорскому султану, но проект его, основанный на возможности устроить в Иль-де-Франсе несколько батальонов из негров, остался вовсе без исполнения. Для достижения желанной цели необходима была хотя малая часть старых войск, а республиканское правительство не сделало для этого никаких распоряжений.

          Несколько искателей приключений едва не исполнили того, что было оставлено без внимания Людовиком XVI из слабости, и комитетом общественного спокойствия из неопытности в управлении колониями. Риппо, корсар, брошенный на берег Мангалоры, был приведен к Типпо-Саибу, известил его о победах республиканских войск, и пробудил в нем надежду получить помощь от старых союзников своего отца. Султан отправил посольство в Иль-де-Франс с предложением союза Директории, столь хорошо обдуманного, что ни один европейский дипломат не нашел бы в нем ничего, кроме обоюдных выгод. Ответ губернатора, Малартика⁽⁸⁾, доказывает, что он не сумел оценить замыслы Типпо-Саиба; он отправил однако к нему человек тридцать унтер-офицеров и артиллеристов, заставив отпускать им большое содержание; но они унизили только французский мундир своими революционными выходками, и своим поведением дали компании предлог напасть на султана. Все заставляет думать, что Директория вовсе не получала достоверных сведений об этих происшествиях.

          Между тем Типпо-Саиб старался потушить раздоры Мараттов и вооружить Пейшву и Синдхия против компании; простирая свои виды еще далее, он искал даже союза с Заман-Шахом.

          Силы этих государств в совокупности могли составить 50 000 человек, устроенных по-европейски и сверх того 300 000 вооруженных индейцев. Если бы смелое войско Мараттов, рыцарская храбрость Раяпутов⁽⁹⁾ и честолюбие всех владельцев приняли одну общую цель, и совокупно устремились к освобождению Индии: то нет никакого сомнения, что такое грозное ополчение восторжествовало бы над Англией, особенно, если бы еще была там хоть одна французская дивизия с опытным начальником, который бы мог управлять союзными войсками и распоряжаться всеми их действиями.

          Компания была тогда в союзе только с двумя или тремя незначительными набобами и Низамом; но и сей последний, отослав обратно английские батальоны своей гвардии, и вверясь совершенно Раймонду, заставлял думать, что он, рано или поздно, примет политику своего предшественника, сражавшегося под знаменами Гидер-Али-Хана.

          Но компания была уже сама по себе страшна, потому что три президентства, ее составлявшая, равнялись трем сильным государствам. Главнейшее, включая Калькутту, Бенгаль, берег Орикса и богатую равнину от Ганга до Уда, было средоточием владений и не уступало самой Англии ни в могуществе, ни в богатствах. Второе, в Декане, состояло из земель, окружавших Мадрас, главный город его, и наконец третье, в Бомбее, заключало Суратский и Малабарский берега, и сверх того конторы, основанные у Персидского залива. Войско их могло простираться до 25 000 европейцев и 60 000 хорошо обученных сипаев.

          Таково было положение Индии в то время, когда я решился открыть с ней прямое сообщение. Я был уверен, что это вернейшее средство поразить Англию в сердце, потому что тогда Индия была для нее все. Потеряв владения на твердой земле Америки, она не могла более властвовать на этом богатом полушарии. Египетская экспедиция имела три цели: основать французскую колонию, которая могла бы заменить для республики С. Доминго и все острова, доставлявшие ей сахарный тростник; открыть мануфактурам путь к сбыту своих изделий в Африке, Аравии и Сирии, и передать в руки нашей торговли все товары этих стран; наконец, основать операционную базу в Египте, чтобы двинуть на Инд 50 000 войска и произвести восстание Мараттов, индусов, мусульман, народов, одним словом, всех притесняемых компанией в этой обширной стране. Хорошая армия, составленная частью из европейцев, частью из новонабранных жителей тропических стран, с 10 000 лошадей и таким же числом верблюдов, имеющая с собой на 50 или 60 дней жизненных припасов, на 5 или на 6 дней воды, и артиллерию из 150 полевых орудий с двойным запасом зарядов, могла бы месяца в четыре достигнуть берегов Инда. Песчаные степи и пустыни не препятствуют походу войска, при достаточном количестве верблюдов и дромадеров.

          Экспедиция эта должна была дать высокое мнение о могуществе Франции, обратить всеобщее внимание на своего исполнителя, изумить и устрашить Европу своею смелостью. Этих причин было для меня достаточно, чтобы предложить ее. Египет был данник Порты, древнейшей союзницы Франции, потому что со времен Франциска I она не переставала быть всегда с нашей стороны. Но как Мамелюки⁽¹⁰⁾, настоящие владетели, а, следовательно, и защитники жителей, что диван, который вел войну с виддинским пашой Пасван-Оглу и с Вехабитами, и был до того слаб, что терпел независимость многих пашей, отказавшихся повиноваться, не станет поддерживать наших неприятелей для того, чтоб удержать одно пустое имя верховной власти, которую, впрочем, в случае надобности, мы могли бы, как и Мамелюки, признавать над собою. Можно было ожидать, что не трудно будет уверить диван в нашем дружественном к нему расположении, если это поручено будет искусному дипломату. С этою целью назначен был в Турцию Талейран, совершенно уверенный в успехе его посольства, я не переставал торопить приготовления к моему отъезду.

          Чтоб отвлечь внимание неприятелей от гаваней средиземного моря, где все было в движении, я воспользовался званием главнокомандующего английской армией, и поехал осматривать гавани северного берега. Прибыв в Антверпен, я совершенно удостоверился при виде бассейна Шельды в неисчислимых выгодах, какие можем мы получить от этого важного места. Он произвел на меня то же впечатление, какое вид прекрасной Невы сделал на Петра Великого.

          Между тем новая буря собиралась на политическом горизонте Европы. После отъезда моего из Раштадта, конгресс начал переговоры для утверждения мира с империей. Французские уполномоченные не без труда достигли согласия на уступку левого берега Рейна, потому что уничтожение курфюршеств Майнца, Трира и Кельна производило совершенный переполох в составе Германии. Но сильнейшие государства соглашались на обращение духовных владений в светские, потому что надеялись получить значительные приобретения. Австрия полагала получить архиепископства Зальцбург, Пассау и Трент; Бавария - епископства во Франконии (Вюрцбург, Бамберг и Эйхштедт); Пруссия - Мюнстер, Надерборн и другие.

          Вследствие этого за главное основание была принята обширная система вознаграждений, и левый берег Рейна признан границею Франции. Но дела не могли так оставаться, потому что сильная буря собиралась уже на политическом горизонте. Очевидно, что занятие Швейцарии, образование лигурийской республики и перевороты в Риме разрушали Камио-Формийский мир, и что Австрия, допуская выполнение всех условий этого трактата относительно Германии, должна была теперь требовать того же и от директории, которая слишком далеко зашла, придерживаясь пропаганды, чтобы возвратиться назад.

          Англия спешила воспользоваться несправедливыми поступками директории, чтобы снова вооружить Европу на Францию, и начала восстановлять против нас Россию, Вену, Берлин, Турин, Тоскану и Неаполь. Она скоро убедилась, что нет ничего легче, как составить новую коалицию.

          Правда, что восшествие на престол императора Павла I изменило ход дел на севере. Везде носилась молва, что смерть Екатерины остановила заключение договора с Англией о денежном вспоможении. Уже указом её обнародован был рекрутский набор 130 000 человек. Желала ли императрица принять участие в войнах европейских, или предпринимала поход в Турцию, или, наконец намеревалась отомстить молодому Густаву, будущему королю шведскому, неизвестно; но во всяком случае нужно было ожидать с этой стороны важных событий.

          Первой заботой императора Павла I было остановить эти приготовления к войне. Он изъявил желание вступить в союз с королем прусским и предался совершенно внутренним делам своей огромной державы.

          Эти доказательства мирного расположения не замедлили подействовать на общую доверенность, и первым следствием их было возвышение курса ассигнаций, поднявшихся даже выше своей первоначальной ценности: разительный пример того, как огромны были способы России к исполнению величайших предприятий. Но мирные отношения продолжались недолго. Лондонский кабинет решился вовлечь императора Павла I в войну против Франции и не упустил ничего из виду, чтобы достигнуть своей цели. Старались убедить его, что выгоды России не позволяют допустить Австрию изнемочь под могуществом соперницы, постоянно поддерживавшей, несмотря на маловажность этой причины - она произвела Порту; свое действие. К несчастью, скоро нашлись и другие: уступка Франции Ионических островов, дела в Швейцарии и Пьемонте заставили петербургский кабинет и российского императора, бывшего, по Тешенскому договору, порукой сохранения германской империи, не оставаться долее чуждыми неизбежных переговоров.

          Странное происшествие обнаружило директории неприязнь австрийцев. Бернадотт, назначенный посланником в Вену, празднуя день победы, одержанной над австрийцами, выставил над домом своим трехцветное знамя. Подобный поступок равно не понравился и кабинету, и народу. Дом посольства был окружен разорённою чернью, и Бернадотт, выказав всю республиканскую гордость, должен был видеть, как народ ворвался в дом его, сорвал и сжег знамя. На другой же день он оставил Вену.

          Директория хотела объявить войну и вверить мне главное начальство. Я старался отклонить ее от этого намерения, доказывая, что Бернадотт не прав, и что если бы Австрия желала войны, то старалась бы избежать подобного разрыва, чтоб выиграть время для приготовлений.

          Я скоро переменил мысли. Многие обстоятельства ясно показывали, что дела примут другой оборот. Мне хотелось отложить отъезд; но директория, удовлетворенная по делу Бернадотта, стала настаивать, и поставленный в необходимость погубить себя или повиноваться, я покорился её воле.

          Восхищенная тем, что могла от меня отделаться, она согласилась на все мои требования. Я приготовился к отъезду в величайшей тайне; это было необходимо для успеха, и придавало экспедиции какой-то особенный характер. Никогда еще такие огромные приготовления не были произведены так скрытно.

          10-го мая 1798 я был в Тулоне. 19-го я отплыл с 13-ю линейными кораблями, 6-ю фрегатами и транспортными судами, на которых было 25 000 десантного войска. Вскоре ко мне присоединились эскадры, вышедшие из гаваней Бастии, Генуи и Чивитта-Веккии, с 7 или 8 тысячами человек, назначенных участвовать в моей экспедиции; 9-го июня мы достигли Мальты.

          Мы имели сношения с несколькими французскими рыцарями, более привязанными к родине своей, нежели к ордену, приходившему уже в упадок. Рыцари нас не ждали и не приготовились к обороне. Если бы я не завладел Мальтой, англичане не преминули бы взять ее; пост этот был необходим для сохранения наших сообщений с Франциею. Я опасался, чтобы воспоминание прежней славы не подало рыцарям мысли защищаться. Подобное обстоятельство могло замедлить и даже совершенно расстроить мое предприятие; к счастью, они сдались скорее еще, нежели я надеялся. Достаточно было нескольких демонстраций, чтобы завладеть одной из значительнейших крепостей в Европе.

          Оставив в Мальте сильный гарнизон и дав нужные наставления на случай обороны, я окончил переезд мой с редким счастьем. Английский флот, везде нас искавший, перерезал линию нашего пути, не встретившись с нами. Адмирал Нельсон ранее нас прибыл в Александрию; но узнав, что мы еще не показывались там, отправился искать нас у берегов Сирии. 30-го июня вечером, мы достигли Александрии. В ту же ночь я начал высадку на рейде Марабу, а на другой день двинулся к Александрии с высаженной частью войск. Одна колонна шла по отлогому берегу Марабу, и произвела нападение со стороны новой гавани; две другие обошли город и атаковали его со стороны помпеевой колонны и розетских ворот. Многочисленные толпы покрывали стены и башни этого арабского города. Артиллерия моя не была еще выгружена; однако же колонны наши взяли приступом эту первую преграду; новый город и укрепления сдались в тот же день, обладание Александрией дало мне средство стать твердою ногою в Египте. Высадка продолжалась беспрепятственно. Армия моя состояла из 30 000 человек, разделенных на 5 дивизий, под начальством генералов Клебера, Дезе, Ренье, Бона и Мену⁽¹¹⁾ [меня обвиняли в том, что я хотел увезти с собою всех лучших генералов; но это клевета: опасаясь, не без основания, войны на твердой земле Европы, я предлагал Директории оставить Клебера и Деве. Она не согласилась].

          У кавалерии моей, числом до 3 000, было не более 300 лошадей; остальных надлежало достать на месте. Должно было быстро завоевать Египет, чтобы не дать мамелюкам времени приготовиться к обороне. Страшнейшая и лучшая в свете кавалерия составляла главную часть их сил; пехота же не была в состоянии противостоять нашим войскам. Успех зависел от быстроты атак наших и от изумления, в которое они должны были привести неприятеля. Крестоносцы претерпели неудачи в Египте, потому что вели войну за веру; войска их, приведенные из стран отдаленных, боролись со всею массою исламизма, которого каждый приверженец, можно сказать, родился воином. Благодаря возмущению и независимости Мамелюков, мусульманское народонаселение было разделено. Нам должно было явиться друзьями Порты, и таким образом привлечь к себе значительную часть турок. Победа есть вернейшее средство склонять жителей на свою сторону; предлагая в одно время оливу и лавр, мы могли привязать к себе мирных жителей, угнетенных жестоким правлением воинственного племени.

          Людовик IX употребил четыре месяца, чтобы достигнуть Каира, и там остановился в бездействии. Я решился поспеть туда в две недели и, не теряя времени, доканчивать свое предприятие.

          6-го июля я оставил Александрию и направился на Раманию через степь. Дивизия Клебера двинулась на Розетту, овладела ею и соединилась со мною в Рамании. Дорогой мы имели первую схватку с мамелюками, отряд которых был опрокинут генералом Дезе, составлявшим мой авангард. Мы продолжали и движение к Каиру вверх по берегу Нила; но вход в столицу нужно было открыть победами.

          13-го июля мы встретили Мурад-Бея⁽¹²⁾, отважнейшего из начальников Мамелюков. Он расположился с 4 000 кавалерии близ деревни Шебрейссы, прикрыв правый фланг флотилиею. Ничто не может сравниться с красотой картины, представляемой этой африканской кавалерией. Красивые стати арабских лошадей, в богатой сбруе, воинственный вид всадников, блестящая пестрота их наряда, величественные, украшенные перьями чалмы их начальников, все это вместе составляло картину и новую, и любопытную. Прекрасная турецкая кавалерия далеко отстала от мамелюков. Бой завязался между флотилиями: неприятельская атаковала нашу, сопровождавшую движение моих войск вверх по Нилу. Чтобы освободить ее, я пошел на Мурад-Бея, устроившись в боевой порядок, употребляемый обыкновенно русскими в войнах против турок. Каждая дивизия составляла огромное каре, внутри которого находился обоз и малочисленная кавалерия. Эти каре, расположенные уступами, доставляли друг другу фланговую оборону. Напрасно мамелюки наскакивали на нас со всех сторон: встречаемые огнем артиллерии из наших каре, они не решились продолжать атаку и отступили к столице.

          21-го июля мы увидели Каир. Уже несколько дней любовались мы пирамидами. Взгляд на эти мавзолеи, кажется, современные миру, и на славную кавалерию мамелюков, носящуюся по долине, произвел в солдатах моих изумление, смешанное с какой-то гордостью. Пользуясь таким расположением духа, я обратился к ним этим воззванием, которое, без сомнения, будет так же вечно, как и пирамиды, при которых я произнес его.

"Солдаты! вы пришли в эту страну, чтоб образовать ее, чтобы пронести просвещение на восток и освободить эти прекрасные земли от ига Англии. Вспомните ж, что сорок веков взирают на вас с вершин этих пирамид".

          Мурад-Бей занял артиллериею деревню Эмбабе; в укреплениях поставлена была милиция, которую поддерживали 6 000 кавалерии из мамелюков и арабов. Я двинул мои каре. Дезе и Ренье пошли правым флангом вперед, чтобы отрезать сообщение Эмбабе с верхней долиной Нила; а дивизии Бона и Клебера атаковали ретраншементы с фронта. Мамелюки, заметив движение Дезе, понеслись на него всей массою; но их быстрые, отчаянные атаки ничего не могли сделать против стойкости и непоколебимого мужества каре. Чрезвычайная быстрота и горячность славных коней мамелюкских только увеличивали беспорядок в рядах их; отчаиваясь врубиться, они бросались в каре на верную смерть. Между тем войска, двинувшиеся на Эмбабе, овладели укреплениями. Неприятель, сжатый между линией наших каре и Нилом, обратился в бегство к верхнему Египту, потеряв в волнах Нила тысячи полторы человек. Весь стан его и 40 орудий достались нам в добычу [Вальтер Скотт, так много уронивший себя, взявшись писать, историю, решился сравнить сражение при пирамидах с битвою под Ватерлоо. Может ли существовать хоть какое-нибудь сходство между небольшим кавалерийским корпусом, половина которого погибает в волнах Нила, а другая несется по огромной равнине и двумястами тысяч пехоты с 800 орудий, искусно маневрирующими с той и другой стороны на полях Ватерлоо? Ни местные обстоятельства, ни распорядок битвы, ни роды войск, ни маневры их с обеих сторон, ни относительная важность дела, словом, ничто не даст и малейшей тени сходства. Это все тоже, что сравнить сражение Бородинское или Лейпцигское с Фермопильским. Если бы я привел Веллингтона⁽¹³⁾ в то положение, в котором находились мамелюки, и если бы 60-тысячная армия не подоспела к англичанам на выручку, у них не осталось бы ни одного человека, чтобы принести в Лондон весть о поражении. Знаменитый английский романист гораздо выше стоял во мнении образованного света, пока писал свои исторические романы. Писать историю в наше время не так легко, как например разграбление Литтиха, которое Вальтер Скотт так хорошо представил в своем Кентин-Дорварде].

          Эта блистательная победа, стоившая нам всего 200 человек, отворила мне врата Каира. Я вступил в столицу 25-го числа.

          Ибрагим-Бей⁽¹⁴⁾, начальствовавший мамелюками правого берега Нила, отступил к Бельбейссу. Мурад-Бей с мамелюками левого берега направился к верхнему Египту. Я послал Дезе его преследовать. Этот отличный генерал с горстью своих войск успел утвердиться в верхнем Египте и отражал Мурад-Бея, который, терпя постоянные поражения, не терял надежды, беспрерывно возобновлял свои попытки с изумительным постоянством.

          Чтоб окончить наше завоевание, надобно было разбить Ибрагим-Бея. 7-го августа с дивизиями Ренье, Мену, Клебера и кавалерией я пошел на Бельбейсс. Ибрагим отступал к сирийской степи. Я следовал за ним. 11-го мая моя кавалерия настигла его арьергард и разбила при Сальших. У Ибрагима оставалось еще около тысячи всадников. Он ускакал с ними через степь и остановился в Газе. Я оставил Ренье в Сальшихе с приказанием укрепить этот пост, прикрывающий Египет со стороны Сирии. Дивизия Клебера завладела Дамиеттой, и тогда весь берег был в моей власти. Я возвратился в Каир c дивизией Мену.

          До сих пор все шло хорошо; по крайней мере, я так думал; но, между тем, неудача, происшедшая от невыполнения моих приказаний, нанесла гибельный удар моим надеждам. Я несколько раз упорно настаивал, чтобы флот наш отступил в старый александрийский порт; если же это невозможно, то чтобы возвратился во Францию. Моряки наши утверждали, что фарватер этого порта не пригоден для прохода линейных кораблей. Измерение глубины, сделанное по моему приказанию, доказало, что по нему могут проходить 74-х пушечные, и я торопил адмирала Брюэса⁽¹⁵⁾ войти в порт. Ему казалось это опасным. Он говорил, что его можно запереть тремя кораблями в этом дефиле, из которого потом нельзя будет выйти и предпочел держаться на море. Разгрузив свои корабли, он ожидал съестных припасов и стал на рейд у Абукира, в боевой порядок у самого берега, ожидая возможности возвратиться в Тулон или Корфу. 1-го августа при наступлении ночи он был атакован. Адмирал самонадеянно ожидал неприятеля, думая, что тот нападет на него с фронта. Но Нельсон смело провел несколько судов у самых отмелей, между нашей линией и берегом, прорвал центр, разбил и уничтожил левый фланг, поставив его между двух огней, в то время как правый оставался бездейственным зрителем этой странной битвы. Бой продолжался 36-ть часов и кончился уничтожением трех четвертей нашего флота. Адмирал Брюэс загладил отчасти славной смертью свою ошибку, столь гибельную для французского флота.

          Это несчастие чрезвычайно уменьшило вероятность удачи нашей экспедиции, но еще не совершенно лишило меня надежды на успех, склонив жителей на свою сторону, нам можно было удержать в своей власти эту страну. Снабженные деньгами, офицерами и оружием, мы могли бы комплектовать войска свои, подобно мамелюкам, и я устремил к этому все мои усилия; но тут надо было преодолеть два могущественных препятствия. Первое было то, что война на море останавливала внешнюю торговлю, единственный источник богатства этой земли; второе препятствие была религия. Коран повелевает уничтожать неверных или делать их данниками; он не позволяет им повиноваться. В X, XI и XII веках догматы исламизма, которые были важными препятствиями христианам в Сирии, переродив войну в разбой и убийства, в которых Европа теряла миллионы людей. Если бы тот же дух одушевлял египтян в 1798 году, гибель наша была бы неизбежна. Малочисленное войско мое, не воспламененное фанатизмом, не могло бы и шести месяцев устоять против народонаселения из нескольких миллионов отчаянных мусульман. К счастью, Коран потерял много влияния своего при беспрерывных сношениях египтян с Европою. Существовавшая еще ненависть далеко не походила на изуверство X века. Я не терял надежды преклонить имамов и все мусульманское духовенство на мою сторону. Со времен революции французская армия была очень хладнокровна ко всем вероисповеданиям; даже в Италии солдаты наши никогда не ходили в церковь. Я воспользовался этим обстоятельством, чтобы уверить мусульман, что войска мои готовы принять магометанскую веру. Христиане различных вероисповеданий думали воспользоваться нашим пребыванием, чтобы освободиться от некоторых притеснений, терпимых ими в отправлении предписаний религии; но я всячески старался не вмешиваться в духовные дела и оставить их в том же положении. С восходом солнца являлись ко мне ежедневно шейхи главной мечети; их принимали с большими почестями, и я часто рассуждал с ними о жизни пророка и различных главах Корана. Я присутствовал при совершении многих их обрядов, и уважением к их обычаями вере успел внушить им полное ко мне доверие.

          Следуя этой системе, я употребил все средства, чтобы успокоить Порту. Сделав высадку в Египет, я всячески старался доказать турецкому правительству, что я хочу только наказать беев, которыми оно было недовольно, подорвать торговлю англичан в Индии и сделать в Египте складочное место произведений востока. Я надеялся, что Талейран для этой же цели поедет в Константинополь; но хитрая лисица слишком боялась семибашенного замка. Талейран под различными предлогами передал поручениe другому, остался сам в Париже и дал полную свободу Англии и России возмущать против нас Порту. Однако ж она не смела еще действовать открыто, и только с уничтожением нашего флота решилась объявить войну; 1-го сентября Рюффен, наш поверенный в делах в Константинополе, заключен был в семибашенный замок.

          До сего времени я имел основательные причины надеяться на успех учреждения колонии в Египте, который, казалось, уже успокоился; только изредка тревожили нас набеги мамелюков. Различные заведения, учреждённые в Каире бывшими при мне учеными, развлекали нашу скуку в этой чуждой стране. Устроены были мастерские, литейные и пороховые заводы, и вообще все пособия, какие доставлялись искусством войны. Разрыв с Портой разрушил наши блестящие надежды.

          Слух о войне быстро разнесся по Египту и произвел всеобщее волнение. Лишь только глава мусульман объявил себя против нас, мы сделались в глазах народа неверными собаками, которых закон велит истреблять. 22-го октября закипел бунт в Каире. Генерал Дюпюи⁽¹⁶⁾, там начальствовавший, и до 300 человек наших солдат и офицеров были изрублены. Необходимо было прибегнуть к строгим и решительным мерам. Войска мои, расположенные вокруг города, ворвались в него и умерщвляли всех, кто попадался с оружием в руках. После двух дней самого ужасного кровопролития, тишина была восстановлена, и этот укрощенный бунт еще более упрочил наше могущество в Египте; к тому же Дезе окончил завоевание верхнего Египта и разбил остатки мамелюков при Седимане.

          Отдых наш недолго продолжался. Я узнал, что турки собрали армию в Анатолии, с намерением проникнуть в Египет по восточному берегу Средиземного моря. Джезар, паша Сен-Жан-д'Акрский⁽¹⁷⁾, уже заготовил магазины для прохода этой армии, которую он должен был усилить собранными в Сирии войсками. Лучшее средство против этого было тотчас же поспешить уничтожить все приготовления Джезара, прежде чем оттоманская армия успеет поддержать его, и я решился идти в Сирию с тою частью войск моих, которая не была необходима для охранения Египта и удержания его в покорности в мое отсутствие. 10-го февраля вышел я из Каира с дивизиями Бона, Ланна и кавалерией; 17-го прибыл в Эль-Ариш, соединился с дивизиями Ренье и Клебера, пришедшими туда из Сальшиха и Дамиетты.

          Ренье уже взял приступом деревню Эль-Ариш, но укрепления еще защищались, и могли задержать нас, потому что с нами были одни полевые орудия, которыми нельзя было скоро разрушить довольно толстые стены. К счастью нашему гарнизон сдался 20-го.

          Со мною было всего около 13 000 войска, но и те шли отдельными отрядами, чтоб не истощить колодцы, составляющие единственное средство к освежению войск в этой безводной стране. После двух суток самого тягостного перехода мы пришли в долину Газы. Вся армия моя соединилась перед этим городом, в котором неприятель оставил нам значительные запасы. 3-го марта мы достигли Яффы. Гарнизон был велик и готовился к обороне. Я устроил батареи, чтобы разрушить стену, окружающую город. 7-го сделан был довольно широкий пролом, и город взяли приступом.

          Мы захватили тут 2 000 пленных, которые чрезвычайно меня затруднили. Малочисленность моей армии не позволяла мне отделить достаточные силы для охранения их. Отпустить же на слово этих людей, не имеющих понятия о чести, было бы еще безрассуднее; тем более, что между ними очень многие были уже отпущены мною после Эль-Аришского дела, с условием против нас не сражаться; я велел расстрелять всех их. Я отдал это приказание неохотно; одна лишь мысль, что эти азиатские варвары не иначе поступают с нашими пленными, и считают за честь представлять головы их султану, заставила меня решиться на это. Меня осуждали враги мои за этот поступок, непростительный по законам человеколюбия; но мое затруднительное положение и спасение армии, быть может, извинят меня перед потомством.

          Джезар-Паша собрал все средства к защите Акры, которую обложили мы 18-го марта. Укрепления города состояли из стены со рвом, фланкированной башнями. Средства мои к осаде, были тем ограниченнее, что Сидней Смит, командовавший английскими крейсерами, успел захватить нашу осадную артиллерию, отправленную мною морем из Александрии и действовал ей против нас. Траншеи были открыты 20-го марта. Джезар, руководимый французскими инженером и артиллеристом [Фелиппо и Тромлен. Последний просил меня потом принять его на французскую службу. Я принял его полковником, сказав ему, чтобы он так же вредил моим неприятелям, как мне в Египте], дал мне отчаянный отпор. Первый приступ, произведенный 28-го, был неудачен и только ободрил осажденных. Из Саффета и Назарета наблюдательные посты дали мне знать о приближении неприятельской армии, собранной в Дамаске и беспрерывно возрастающей на походе присоединением жителей Палестины. Чтоб задержать ее, я послал два небольших корпуса к Иордану: Клебера с его дивизией в Назарет, а Мюрата⁽¹⁸⁾ с двух тысячным отрядом к Саффету. Спустя несколько дней я узнал, что неприятельская армия перешла Иордан через мост в Гиз-Эль-Мезание и готовилась атаковать Клебера. Я поспешил к нему на помощь. 15-го апреля я оставил лагерь под Сен-Жан-д'Акром с дивизией Бона и кавалериею. На другой день утром подошел я к горе Фавор ввиду неприятеля, занимавшего деревню Фули большой массой пехоты. Кавалерия их, силой около 20 000, покрывала славную долину Ездрилонскую, окружив со всех сторон дивизию Клебера, построенную в два каре и с удивительной стойкостью выдерживавшую натиск неприятеля.

          Появление мое было громовым ударом для турок; потеряв надежду, они не решились вступить в бой с приведенными мною свежими войсками, и в беспорядке обратились в бегство. Мы ворвались на штыках в деревню Фули. Оттоманская армия в совершенном расстройстве перешла за Иордан через мост в Гиз-Эль-Мезание и отступила к Дамаску.

          Эта победа произвела столь сильное впечатление на неприятелей, что они не смели больше беспокоить вашу армию во все время осады. Я оставил Клебера в Назарете, а с остатком войска возвратился к Акре.

          Осада продолжалась деятельно, но безуспешно. Турки с помощью англичан из эскадры Синдея Смитта, под руководством Фелиппо и Тромлена защищались превосходно. Уже пять приступов были отбиты, когда флотилия, снаряженная в Родосе, привезла осажденным съестные припасы и знаменитый корпус, устроенный по-европейски Гуссейн-пашой⁽¹⁹⁾. Думая предупредить высадку этого корпуса, я сделал шестой приступ 8-го мая. Мы были еще раз отражены и уже теряли надежду овладеть городом. Упрямо продолжая осаду, я мог бы погубить мою небольшую армию; это заставило меня готовиться к отступлению.

          Я так мало привык к неудачам, что не мог решиться начать отступление, не испытав еще раз счастья. Клебер присоединился ко мне со свежим войском, и это давало мне надежду взять крепость, в которой пробиты были широкие бреши. 10-го мая утром и вечером, в седьмой и восьмой раз повторил я атаку. Рвение солдат моих, казалось, удвоило их силы, но ничто не могло преодолеть упорного мужества осажденных.

          Я снял осаду 21-го мая и возвратился в Египет. Дорогой мы совершенно разорили страну, как для того, чтобы воспользоваться представляемыми ей средствами к обеспечению перехода через степь, так и для того, чтобы уничтожить те пособия, которые мог найти неприятель, направляясь к границам Египта. Я взял всех больных и раненых. Только пятьдесят из них должно было оставить на жертву свирепому Джезару, потому что, зараженные чумою, они не могли за нами следовать. Чтоб избавить их от мучительной смерти, я велел отравить их опиумом. Меня и тут упрекают в жестокости; признаюсь, что я был не прав; но не из одного ли человеколюбия решился я поступить так? И какую выгоду могла принести мне смерть этих несчастных? Я поступил с ними, как бы желал, чтобы со мною поступили в подобном случае, и никогда не думал, чтобы этим мог дать врагам моим еще предмет для злословия. Мне следовало бы оставить их на произвол судьбы и жестоких турок.

          Возвратясь в Египет, я направился с главными силами к Каиру, куда и прибыл 14-го июля; Клебер снова занял Дамиетту. Я оставил сильный гарнизон в Катихе в продолжение похода в Сирию, Дезе окончил покорение верхнего Египта, я сражением при Семангу довершил поражение мамелюков.

          Дурной успех предприятия моего в Сирии поставил меня еще в большую необходимость вступить в переговоры с главами духовенства, чтобы действовать на умы черни. Возвратясь из Сальшиха, я предложил им издать фетву, которая бы повелевала народу присягнуть в повиновении главнокомандующему. Это предложение привело их в трепет; старейший из них отвечал мне: зачем сами вы с вашим войском не сделаетесь мусульманами? 100 000 человек сбегутся тогда под ваши знамена и, устроив их по-вашему, вы восстановите аравийское государство и покорите восток. Обрезание и запрещение пить вино были единственными препятствиями, которые я противопоставлял им. Стали рассуждать о том, как бы устранить их, и наконец положили, что можно быть мусульманином и пить вино, искупая это преступление благодеяниями. Я начертал тогда план мечети, большей, нежели существующая в Жемиль-Эль-Азаре, как бы желая оставить памятник обращения нашей армии в мусульманскую веру. Но на самом деле я хотел только выиграть время. Фетва о всеобщем повиновении была обнародована шейхами, объявившими меня поклонником пророка, покровительствуемым свыше. Разнеслась молва, что через год все войско наденет чалму; солдаты скоро почувствовали благодетельные последствия этой хитрости, весьма невинной и извинительной в том положении, в котором я находился; в конце июля мамелюки снова показались в нижнем Египте, и Мурад-Бей спустился по берегу к Гизеху. Между тем как я делал распоряжения, чтоб встретить его, мне дали знать, что 15 000 турок, прибыв на судах из Родоса, сделали высадку на полуостров Абукир и завладели уже крепостью этого имени. Я чувствовал необходимость разбить этот корпус, прежде чем к нему присоединятся мамелюки и восставшие против нас туземцы; 24-го июля часть армии, назначенная для этой экспедиции, собралась у колодцев между Александрией и Абукиром. На другой день я атаковал турок.

          Они более всего надеются на кавалерию; но у них не было этого рода войск, потому что они прибыли водой. На этом основал я план моей атаки. Две линии укреплений, которыми заградили они полуостров, были взяты, несмотря на упорное сопротивление неприятеля. В тоже время Мюрат успел прорваться с несколькими эскадронами между линий и довершил поражение. Все бросились к берегу, спеша достигнуть судов своих, но не успели: спасшиеся от штыков погибли в волнах. Из 12 или 13 000 избежали смерти всего 2 000 человек, запершихся в крепости и 200 взятых в плен вместе с пашой, начальником всего отряда. Мы потеряли около 1 000 человек выбывшими из строя. Эта победа принесла мне тем более удовольствия, что она некоторым образом омыла стыд поражения нашего флота при Абукире. Сильно бомбардированная нами крепость сдалась 2-го августа.

          Успехи эти так упрочили наши завоевания в Египте, что достаточно было получать ежегодно 5 или 6 000 войска в подкрепление, чтобы удержаться в этой стране.

          Между тем события гораздо важнейшие привлекли мое внимание. Еще под Сен-Жан-д'Акром узнал я о новой коалиции против Франции. Потом, через Сиднея Смита, получила мы несколько английских журналов и французскую франкфуртскую газету, в которых описаны были поражения войск наших в Италии и на Рейне, и беспрестанные перевороты во Франции, доведшие Директорию до совершенного уничижения.

          Я получил также извещение от правительства, которое сообщало мне, что адмирал Брюи вышел из Бреста, чтобы соединиться с испанской и тулонской эскадрами, очистить Средиземное море и перевезти обратно египетскую армию, если того потребуют обстоятельства. Меня снова уполномочивали возвратиться во Францию. Брюи не показывался, и должно было думать, что английский флот не допустил его до берегов Африки.

          Я чувствовал себя способным возвратить отечеству его недавнюю славу, победы и благоденствие мира внешнего и внутреннего. Все показывало, что в умах уже потухли гибельные идеи революции и что настала минута окончить ее, завладев её наследием. Нужно было торопиться, чтобы кто-либо другой не опередил меня. Ничто не удерживало меня в Египте. Все распоряжения были уже сделаны, чтоб основать колонию в этой завоеванной стране; Клебер был не менее меня способен довершить исполнение предприятия. Я мог гораздо более принесть пользы моему отечеству, служа в Европе. Теперь же настала самая удобная минута для удаления из Египта: слава моя, помраченная неудачею сирийской экспедиции, была восстановлена в прежнем блеске победою при Абукире. Не теряя времени, я велел изготовить небольшую эскадру из четырех судов и отплыл с ней 24 августа, оставив Клеберу главное начальство над войсками в Египте.

          Многие обвиняли меня за этот отъезд и весьма несправедливо. Во-первых, я был уполномочен Директорией возвратиться. Во-вторых, если бы экспедиция была безуспешна, то стоило только подписать условия, на которых оставляли мы страну, что всякий мог исполнить не хуже меня; если же она могла продолжаться с успехом, то Клебер был способен бороться с остававшимися там врагами. Этот генерал, с его деятельным, возвышенным умом, с его образованием и храбростью, был, сверх того, одним из первых красавцев в Европе. Он мог служить идеалом Марса. Пылкий, ужасный в битвах, спокойный и холодный в суждениях, великий администратор, любимый солдатами, он походил во всем на маршала де Сакса. Если он не имел случая стать в ряд величайших полководцев, то, по крайней мере, обладал всеми нужными для этого достоинствами. Быть может, он не понимал стратегии во всей обширности её соображений; но он достиг бы и этого с его гениальным умом, приучившись со временем к обязанностям высшего начальника.

          Я скажу потом несколько слов о счастливых последствиях этого выбора, чтобы не потерять нити событий и объяснить ими мои действия, я должен сделать быстрый обзор кампании 1799 года.

На главную