Жомини. Политическая и военная жизнь Наполеона

На главную

Наполеон

Александру, Цезарю и Фридриху.⁽¹⁾

Глава 1

Молодость Наполеона до назначения его главнокомандующим итальянской армией.

          Я не дам вам полного отчета в событиях моего правления: они слишком важны и слишком сложны, чтобы можно было вполне объяснить их теперь, когда еще не совершенно поняты виды, не вполне истолкованы поступки многих знаменитых лиц, принимавших участие в делах политических, как с той, так и с другой стороны. Оставляя этот труд потомству и истории, я наброшу вам широкою, смелою кистью собственные мои действия, мои военные и политические соображения; я покажу вам себя таким, каков я был: вы увидите, как искажали меня пристрастные мнения моих современников.

          Я родился 15-го августа 1769-го года, в Аяччо, на острове Корсика. Родители мои были дворяне; обстоятельство, для меня совершенно ничтожное. Полководец, прославивший свою отчизну, и своими заслугами восстановивший трон Карла Великого, не нуждается в предках.

          Дом патрициев, от которого я произошел, считал в числе своих предков хоругвеносца Буонапарте, управлявшего Флорентийской республикой, в середине ХIII-го века.

          Исполненное чудес поприще моей жизни побудило многих искать чего - то сверхъестественного даже в моем детстве, которое, однако же, было очень обыкновенно.

          Я воспитывался сперва в бриенской военной школе⁽²⁾, куда поступил в возрасте десяти лет, а потом был переведен в парижскую. Предположив себе цель, я всегда стремился к ней со всею силой воли, и от того успевал в моих предприятиях. Воля моя была сильна, характер тверд и решителен; это возвышало меня над всеми. Воля зависит от силы душевной; и потому не всякий может совершенно владеть самим собой. Если в моих поступках и заметна была иногда какая-то нерешительность, то это происходило не от недостатка воли; но от излишней быстроты воображения, которое мгновенно представляло мне все обстоятельства дела.

          Я занимался прилежно теми науками, которые могли мне быть полезны; в особенности историей и математикой. Первая раскрывает гений, вторая дает правильность, безошибочность его действиям. Способности развились во мне сами собой. Я имел быстрое соображение, хорошую память; хладнокровно, основательно судил о предметах. Соображая скорее других, я имел всегда время обдумывать; и в этом-то собственно и состояла глубина моих мыслей.

          Обыкновенные забавы юности не могли занимать меня; впрочем и не чуждался их совершенно, как утверждают иные. Я искал того, что могло меня увлечь, и подобное расположение духа поставляло меня всегда в какой-то вид уединения, в котором я вполне предавался размышлению. Наклонность эта обратилась в привычку, и никогда меня не покидала.

          Рождение предназначало меня на службу, и, за четыре года до революции я был уже поручиком артиллерии. Ни один чин не принес мне столько удовольствия: честолюбие мое ограничивалось надеждою быть генералом. Звание артиллерийского генерала считал я тогда за non plus ultra⁽³⁾ величия человеческого. Во мне еще не родилось желание властвовать; но я уже жаждал известности, и думал, что приобрету ее, если напишу историю корсиканской войны. Я делал это предложение Паоли,⁽⁴⁾ у него нужных для этого источников и сведений; но восемнадцатилетний историк не мог внушить к себе большего доверия: предложение мое не было принято.

          Повышение по службе утешило меня в этой первой неудаче. Я подучил роту в 1789-м году; тут загремела революция: она обещала мне много деятельности. Не стану говорить вам о первых впечатлениях, произведенных во мне этим грозным событием; я представлю его вам в нескольких очерках, с той точки зрения, с которой уже впоследствии разглядел его.

          Ничье правление не начиналось под такими счастливыми предзнаменованиями, как правление добродетельного Людовика XVI-гo ⁽⁵⁾. Спустя десять лет после забавной войны с 1756-го по 1763-й год, Франция, связанная родственными узами с Австрией, могла в одно время держать равновесие на твердой земле, господствовать в Средиземном море, оспаривать у англичан владычество их в океане. Все заставляло думать, что она и здесь возьмет верх, если сумеет воспользоваться своим выгодным положением. В союзе с половиной Европы она имела одну соперницу: Англию. Много кричали о ненасытности моего честолюбия; но никогда относительное могущество мое не было так грозно, как могущество Людовика в это время. Правда, у меня было больше владений; но против меня восставала половина Европы и даже часть покоренных мною народов; тогда как при Людовике эти народы были добровольными союзниками Франции.

          Славная война американских колоний вероятно разрушила бы могущество англичан на море, если бы наш восьмидесятилетний министр (Морепа)⁽⁶⁾ занимался делами государства, вместо того, чтобы писать мадригалы о морских сражениях. Несмотря на наши ошибки, Англия едва не потеряла Антильские острова и уже лишилась своих прекрасных владений в Америке. Война эта повлекла за собой важные последствия, которых никто не мог предвидеть. Она произвела долги, для уплаты которых нужно было обложить налогами дворян и духовенство, наравне с другими сословиями. Министерство осмелилось было предложить эту меру; но дворянство и духовенство отвергли ее: эти ревностные защитники алтарей и престола подрывали основания их из личного эгоизма. В это время умер г. Девержен⁽⁷⁾; а его преемники, забыв честь своей нации, допустили английскую партию восторжествовать в делах голландских; с другой стороны, они потеряли все выгоды союза с Австрией, отвергнув предложения Иосифа II⁽⁸⁾, и этим заставив его вступить в союз с Россией. Потеряв уважение Европы этими двумя ошибками, они уничтожили все плоды политики герцога Шуазеля⁽⁹⁾. Это слабое министерство, презираемое всеми европейскими кабинетами, было в тоже время предметом ненависти внутри государства. Положение финансов с каждым днем становилось хуже и хуже: принуждены были прибегнуть к созыву Генеральных штатов⁽¹⁰⁾. Таким образом, дворянству и духовенству, этим двум сословиям, гордившимся своими правами и преимуществами, противопоставлен был многочисленный средний класс, требовавший уничтожения, или, по крайней мере, уменьшения их прав и преимуществ: столкновение это, которого должно было избегать, произвело революцию.

          Но могли ли эти остатки древнего феодализма бороться со средним сословием, в XVIII веке, когда оно было так образовано и богато? Уже двадцать лет, как во всех умах, во дворянстве, в войске, при самом дворе, кипела революция. Правительство и двор сделались целью ударов всех оскорбленных самолюбий, всех мелких честолюбии; одни вооружались против них аристократическою гордостью Фронды; другие - демократическими требованиями нивелёров (от Niveler - делать равными в социальном отношении). Но если бы государство было в руках сильных и искусных, даже подобное положение умов не произвело бы переворота.

          Правительство же как будто этого хотело; оно привело в столкновение партии, поочередно боролось с ними и имело слабость уступать им. Оно раздражало и знать, и толпу народа, заставляло войска сносить обиды и притеснения от черни, которую поощряли к возмущениям.

          Когда огромные общественные выгоды противных партий были готовы столкнуться, и революция станет неизбежной, тогда нужен искусный правитель, который бы мог усвоиться с ней, сделаться главою её, найти черту, где она должна остановиться, и уметь пожертвовать жизнью, чтоб удержать ее в этом пределе.

          Министерство Людовика XVI перешло в руки Неккера, который, чтобы иметь себе опору, решился защищать и возвышать среднее сословие. Это разделило самый двор на две партии. Правительство разделилось на две части: одна требовала системы Неккера⁽¹¹⁾, с некоторыми изменениями, другая отвергала ее. При таком расположении умов созваны были Генеральные штаты.

          В каждом сословии голоса должны были собираться отдельно; но средний класс требовал, чтобы их собирали поголовно, потому что надеялся иметь тут преимущество перед остальными двумя классами, видя, что он многочисленнее их обоих. Дворяне и духовенство отвергли это требование и, 17-го июня средний класс составил свое собственное национальное собрание; 20-го было закрыто место заседаний его; депутаты среднего сословия собрались в Жё-де-поме и поклялись не расходиться, не дав новой конституции Франции.

          Быть может, что революция потухла бы, если бы король в это время уничтожил собрание, которое так дерзко шло против самых основных законов государства; он думал было это сделать, но ему не достало решимости. 23-го июня он явился в собрание, объявил, что согласен на некоторый уступки и приказал депутатам разойтись; он вышел, но депутаты отказались от повиновения. Главный церемониймейстер стал убеждать их; но Мирабо⁽¹²⁾ объявил ему, что их заставят выйти только штыками; вместо того, чтобы принудить их к повиновению, им позволили собираться и в следующие дни. Король велел даже дворянам и духовенству к ним присоединиться.

          Много восставали против философов и философии, приписывая им революцию. Если бы король тогда же склонил Мирабо на свою сторону, то Генеральные штаты кончились бы тем же, чем они обыкновенно оканчивались прежде, и все Вольтеры в мире не произвели бы этих страшных переворотов; революция не могла длиться уже и потому, что вся она образовалась в несколько дней. Мятежной черни также нечего было страшиться. Её предводители, видя непреклонность короля, и не имея средств бороться с врагами иноземными, пришли бы скоро сами в отчаянное положение, и неистовая чернь на них же, виновников её несчастий, обратила бы всю свою ярость. Это так же верно, что, если бы я был министром Людовика XVI, революция кончилась бы 23-го июня 1789-го года. Я умел бы в одно время и разить врагов престола и удовлетворять требованиям справедливым, и Мирабо, Сийесy и всем предводителям собрания возвращаться уж было поздно: им оставалось умереть или победить; а победить легко было, потому что все их предприятия им облекались в обманчивый вид законности. Они повелевали именем того же правительства, у которого отняли власть. 14-го июля они сделались правителями государства, получив в свое распоряжение сильную армию, под названием национальной гвардии, и захватив в то же врем я начальство над линейными войсками. Наконец они сами изумились своего могущества, и, чтобы упрочить его за собою, решились уничтожить монархическую власть в своем отечестве. Эта последняя и величайшая их ошибка потрясла до основания весь государственный состав Франции.

          Смуты в Париже увеличивались с каждым днем; к тому же стали говорить, что двор хочет собрать в Версале несколько верных ему полков. Это внушило народным предводителям мысль принудить короля переехать в Париж, где он был бы гораздо более под влиянием народа; с этою целью были произведены восстания 5-го и 6-го Октября; Лафайет⁽¹³⁾ двинулся в Версаль с двадцатью тысячами национальной гвардии; Людовика привезли в Тюильри, где он и был поручен надзору Лафайета. Королевская гвардия в скором времени была распущена: Людовику оставался, для охранения его особы, один только швейцарский полк.

          Королю было объявлено, что он не должен вмешиваться в ход собрания, и имеет только право произносить veto. Таким образом, посреди прений, готовых ниспровергнуть престол, добрый Людовик XVI оставался спокойным зрителем. Он походил не столько на монарха, сколько на частного человека, попавшего в число подозрительных.

          Эмигранты убедили его наконец бежать, присоединиться к ним и воспользоваться усилиями коалиции; он отправился с семейством своим в апреле 1791-го года, но был узнан и остановлен в Варенне. Гусары, посланные к нему на встречу г-м Булье⁽¹⁴⁾, готовы были освободить его; но Людовик не хотел вверить участь свою битве, и был привезен в Париж, как неприятельский пленник.

          Конституционное собрание, в котором блистало так много необыкновенных талантов, сделало однако же множество ошибок. Важнейшею, по последствиям, было необдуманное образование клубов и сохранение их в то время, когда уже обнаружились и опасность их существования, и бесполезность к исполнению предначертаний собрания. Первый клуб составился из одних только депутатов; потом допустили в состав его патриотов, наиболее известных по уму; наконец самых ревностных республиканцев. Этот клуб прославился под именем якобинцев. Вместе с ним открылось множество других обществ.

          Наконец конституционное собрание увенчало все свои ошибки изумительным самоотвержением: оно сложило с себя власть, которою завладело самовольно, и объявило, что никто из членов его не может быть избираем ни в национальное собрание, которое предположено образовать, ни в другие государственный должности.

          Новое собрание составилось из самых ревностных демократов, и стало еще упрямее стремиться к уничтожению прежнего правительства. Между тем составлялась коалиция для поддержания его; уже войска её вторгались в пределы Франции.

          Начало этой коалиции не вполне известно. Полагают, что первая мысль родилась в Мантуе при совещании императора Леопольда⁽¹⁵⁾ с графом д'Артуа⁽¹⁶⁾. Сначала они хотели соединить только силы испанского, австрийского и сардинского домов император Леопольд предложил собранию созвать конгресс; но собрание, вместо ответа, объявило изменником всякого француза, который согласится подвергнуть законы своего отечества влиянию чужеземного конгресса. Главой коалиции хотели поставить шведского короля Густава III⁽¹⁷⁾, который должен был отплатить этою услугою Людовику XVI за помощь, оказанную ему Людовиком XV против стокгольмского сената, когда тот захватил верховную власть. Но Густав был убит, и главой союза, неизвестно по какому случаю, избрали прусского короля Фридриха-Вильгельма⁽¹⁸⁾. Англия торжествовала, видя наши смуты и совершенное расстройство в государственном управлении. Россия также была довольна этим, потому что Густав и Пруссия вооружались против нее, для спасения Турции, изнемогавшей под соединенными ударами Екатерины и Иосифа II. Мудрая Екатерина видела, что она совершенно обеспечит себя, направив на Францию силы всех своих врагов соседей, и потому-то она так сильно восставала против революции, и с таком старанием составляла союз против нас, сберегая собственные силы.

          Национальное собрание, видя, что со всех сторон неприятели готовы вторгнуться во Францию, решилось само начать войну. Оно имело приверженцев в Бельгии, где происходили частые восстания против Иосифа II. Австрия, на вопрос о причинах её вооружений, отвечала нам угрозами. Дюмурье⁽¹⁹⁾, бывший тогда министром иностранных дел, настоял на том, чтобы мы объявили войну и произвели вторжение в Бельгию, с целью проникнуть до Рейна. Но войска наши были разбиты горстью австрийцев под предводительством Болье⁽²⁰⁾ (в апреле 1792-го года).

          Три месяца спустя, герцог Брауншвейгский⁽²¹⁾, выступив из Кобленца с шестьюдесятью тысячами пруссаков и десятью тысячами эмигрантов, проникнул в Шампань, через Тионвиль. На пути он объявлял, что предаст огню и мечу все, что не покорится без сопротивления. План этого похода был известен министрам Людовика, которые нарочно обезоружили эту границу, рассеяв наши силы по Рейну и по Шельде; Бертран де Мольвиль⁽²²⁾, министр морских сил, имел довольно духа, чтобы хвалиться этим поступком.

          Войска союзников достигли до Вердена, открывшего им свои ворота. Но грозный манифест брауншвейгского герцога произвел во Франции действие, совершенно противное тому, какого от него ожидали. Ответом на него было 10-го августа: престол был низвергнут, утвержден временный совет, король заключен в Тампль, объявлена республика, и созван национальный конвент для составления законов. Главные избиратели членов этого конвента были якобинцы, а потому законодатели Франции были избраны из числа самых ревностных республиканцев, которым, с одной стороны угрожал эшафот, а с другой - войска союзников. Они ниспровергли весь общественный порядок и разрушили самое основание благоденствия государственного.

          Между тем любовь к отечеству воспламенила все благородные сердца. 60 000 охотников стеклось со всех сторон в Шампанию, куда временный исполнительный совет направил также Дюмурье с войсками из Седана, Келлермана из Меца и Бёрнонвиля с северной армией. Арагонское дефиле, где собрались все эти силы, сделалось Фермопилами Франции. Пруссаки, думавшие нас обойти, увидели себя в опасности быть отрезанными, и отступили почти без выстрела. Кюстин⁽²³⁾ вышел из Ландау, овладел в тылу их Майнцом, и угрожал отнять мост в Кобленце, единственный, чрез который лежало их отступление. Успехи эти спасли Лилль, с героическом самоотвержением выдержавший сильное бомбардирование.

          Дюмурье, отделавшись от пруссаков, вместо того, чтобы спуститься по Маасу со своею 60-ти-тысячной армией, и отрезать австрийцев, оставшихся в Нидерландах, пошел из Вердена в Валансьен, таким образом оттеснил их с фронта, прямо на их линию отступления. Вследствие этой ошибки Клерфе⁽²⁴⁾ и Болье ускользнули от его ударов.

          Не меньше счастливы были войска наши и в Альпах. Савойя и графство Ниццское покорились после слабого сопротивления. Только экспедиция против острова Сардинии осталась безуспешна.

          Между тем покорение Бельгии, победы при Вальми и Жемане вскружили головы якобинцам, и преступный приговор 21-го января был приведен в исполнение. Умертвив своего доброго короля, они думали навсегда ниспровергнуть монархическое правление.

          Испания, в отмщение за смерть Людовика, объявила нам войну. Её примеру последовал Неаполь. Голландия должна была сама принять от нас вызов. Жирондисты, ослепленные своими и утопическими мыслями, громко восставали против государей Вены, Берлина и Мадрида и утверждали, что с ними можно с успехом бороться, потому что Англия, истинный друг всех свободных народов, соединится со свободным народом Франции. На эту безумную уверенность Питт⁽²⁵⁾ отвечал в парламенте речью, о том, как много величия и силы должны доставить англичанам все разрушительные перевороты и беспорядки во Франции. Однако же он не принял участия в первой войне 1792-го года, не желая вмешиваться в борьбу партий. Прошло 10-е августа, прошло 21-е января; пал трон и несчастный монарх Франции; Питт все еще ждал случая, чтобы иметь к войне предлог, чисто политический, и дождался.

На главную