Жомини. Политическая и военная жизнь Наполеона

На главную

          Левое неприятельское крыло, состоявшее из четырех дивизий под начальством князя Багратиона, упиралось с одной стороны в поворот Алле, немного выше Фридланда, а с другой в ручей, который пересекал долину на две части и отделял это крыло от правого, состоявшего из трех дивизий, под предводительством князя Горчакова(1) и из двух третей кавалерии, и растянутого вдоль долины на север, против Гейнрихсдорфа. Неприятель построил для облегчения своих сообщений три моста на Алле, возле самого города, и весьма близко от своего левого крыла. Ясно было, что для нанесения решительного удара следовало опрокинуть это левое крыло, чтоб овладеть Фридландом и мостами; потому что правое крыло, растянутое на три четверти лье от города, было бы прижато к Алле и отрезано. В одно мгновение я составил по этим данным свой план. Для исполнения его были сделаны самые ясные распоряжения. Они состояли в следующем:

"Маршал Ней займет на правом фланге пространство от Постенена до Зортлака, и примкнет к теперешней позиции генерала Удино. Маршал Ланн составит центр, который начнется от левого фланга маршала Нея, и расположится между Гейнрихсдорфом и Постененом. Гренадеры, составляющие теперь правый фланг маршала Ланна, подадутся влево, чтоб обратить на себя внимание неприятеля. Маршал Ланн сколь можно глубже расположит свои войска и станет в двух линиях. Левое крыло будет составлять маршал Мортье, у Гейнрихсдорфа, на дороге, ведущей в Кенигсберг и далее, против правого крыла русских. Mapшалy Мортье не следует трогаться со своего места: движение будет произведено нашим правым крылом, которому левое должно служить неподвижною точкой опоры. Кавалерия генерала д’Еспанья и драгуны генерала Груши, соединяясь с кавалерией левого крыла, должны действовать так, чтобы нанести всевозможный вред неприятелю, когда сильная атака нашего правого крыла поставить его в необходимость отступать.

Генерал Виктор и императорская гвардия, пешая и конная, будут составлять резерв и расположатся в Грюнгофе, Боткейне и за Постененом. Драгунская дивизия Лауссе будет находиться в распоряжении генерала Виктора, драгунская Латур-Мобура(2) отряжается к маршалу Нею, а дивизия тяжелой кавалерии генерала Нансути к маршалу Ланну; последняя должна согласоваться в действиях с кавалерией резервного корпуса армии, расположенной в центре. Я буду находиться при резерве. Все войска должны подвигаться по направлению правого крыла, а предоставить начало нападения маршалу Нею, который будет ожидать на это моего приказания. Как только правое крыло начнет атаку, все батареи должны удвоить огонь, направляя его на поддержание атаки этого крыла".

          Около пяти часов вечера я дал знак к атаке и план мой начал выполняться с удивительной точностью. Ней двинулся неустрашимо; но и русские упорно оборонялись. Сосредоточенный огонь наших батарей производил ужасное опустошение, возраставшее по мере того, как неприятель, отступая, приближался к городу: стесненный в нескольких линиях, он не мог, наконец производить никаких движений. Чтоб очистить себе место, русские провели сильную кавалерийскую атаку на правый фланг Нея; но он, предоставив Латур-Мобуру отбить ее, сам устремился напролом на Фридланд со своими дивизиями. Это смелое движение, поддержанное постепенно дивизией Дюпона и другими войсками 1-го корпуса, решило победу. Артиллерия Сенармона(3) и Нея распространила страх и смерть в неприятельских эскадронах и батальонах, которые были притеснены частью к городу, частью к реке и ручью, и не знали, в какую сторону повернуться, чтоб выйти из западни. Жалко было смотреть, как бесполезно гибли эти храбрые войска в ужасной позиции, в которую их поставили. Беннингсен, слишком поздно поняв свою ошибку, оставил Фридланд и переправился на правый берег Алле, где собрал несколько резервов и артиллерию, чтоб взять нашу линию во фланг продольными выстрелами и тем остановить наше движение.

          Уже Ней достиг большого пруда и сильно напирал на неприятеля, стеснённого при входе в город, когда часть русской императорской гвардии быстро устремилась на него с неимоверным мужеством. Дивизия Биссона, оставленная своим предводителем, была опрокинута; дивизия Маршана(4) остановилась; все левое крыло начало было отступать: но дивизия Дюпона, желая превзойти своих прежних товарищей Монтрёльского лагеря, бросилась на неприятельскую гвардию и, поддержанная Маршаном, опрокинула и оттеснила русских к самому Фридланду. Но Багратион не терял мужества в своем ужасном положении. Пользуясь местностью, которая дозволяла действовать только малым числом батальонов, он беспрестанно сменял их свежими полками. Французские дивизии с яростью стремились ворваться во Фридланд, но и русские твердо и упорно удерживались в нем, выжидая пока отступит их правое крыло. На пространстве 250 туазов 60 000 человек дрались отчаянно; казалось, они поклялись или умереть, или вырвать победу из рук неприятеля.

          Беннингсен, чтобы успеть спасти свою артиллерию, приказал ей переправиться за мост; тогда русская пехота, смешавшись в кучки, не могла долее выдерживать бой, и обратилась в беспорядке к мостам. Тщетны были усилия Беннингсена собрать остатки по ту сторону Алле и заставить их снова перейти мосты под прикрытием 120 орудий резервной артиллерии, расположенных на противоположном берегу, вверх по течению реки. Ничто не могло остановить стремительности колонн Нея и Виктора, и Багратион, переведя свои остальные батальоны, сильно пострадавшие во Фридланде, должен был зажечь мост, чтоб остановить стремительность нашего преследования.

          Между тем, как мы одерживали эту решительную победу, Ланн и Мортье занимали правое крыло неприятеля и даже отступили немного перед князем Горчаковым, чтобы тем вернее вовлечь его в расставленную сеть, дозволив ему выйти на Кёнигсбергскую дорогу. Пожар Фридланда и отставшие из отступивших войск дали знать князю о несчастии, постигшем левое крыло; князь решился пробиться с оружием в руках.

          Одна из его дивизий проникла во Фридланд, где завязался снова ужасный рукопашный бой между этими войсками и корпусом Нея. Но мосты уже были уничтожены. Ланн и Мортье устремились на неприятеля, которого Ней и Виктор удерживали с фронта. Сильнее закипел бой и все предвещало гибель этой половины неприятельской армии. Но нельзя не отдать справедливости этим храбрым войскам: ни один из отрезанных отрядов и не думал о сдаче; они охотнее бросались в Алле, надеясь перейти вброд, и хотя с потерею, но присоединились к Беннингсену. Даже артиллерия бросилась в реку; но весьма малая часть её спаслась. Кавалерия, стоявшая на оконечности их правого крыла, не могла дождаться своей очереди идти вброд, потянулась вдоль по левому берегу до Аллендорфа и там уже перешла реку.

          Беннингсен делал в этот день ошибку за ошибкой: во-первых, он не атаковал с надлежащею стремительностью Ланна, когда тот выходил из Фридланда; если бы он не приобрел этим решительного успеха, то по крайней мере очистил бы для себя выгоднейшее поле сражения, и вытянув правое крыло до Гейнрихсфельда, он бы сохранил позади себя линию своего прямого отступления на Велау, не подвергаясь опасности быть опрокинутым в Алле, в его распоряжениях видна была то необдуманная отвага, то вдруг непонятная нерешительность.

          Русская армия, потеряв почти 20 000 выбывшими из строя, поспешила достигнуть своих границ. Она перешла 15-го Прегель в Велау и двинулась по дороге в Тильзит. Корпуса Каменского и Лестока, защищавшие Кенигсберг, узнав о последствиях сражения при Фридланде, очистили занимаемый ими город и начали также отступать к Тильзиту, сильно преследуемые корпусом Даву. Сульт вошел 16-го в столицу старой Пруссии, где мы захватили огромную добычу: сверх значительных магазинов мы там нашли более 100 000 ружей, только что привезенных из Англии, и множество снарядов. Мюрат, поспешивший перейти Прегель в Тапиaу, как только узнал о победе при Фридланде, разбил неприятельский арьергард; русская армия, сильно теснимая нашей кавалерией, перешла в Тильзите Неман 19-го утром; в этот же день и я вступил в Тильзит; император Александр прибыл из Мемеля к своей армии и предложил мне мир, будучи недоволен Англией, которая отказала ему в облегчении средств сделать заем 100 миллионов и которая полгода уже обещала сделать диверсию и не выставляла ни одного человека. Победитель в Турции, но вовлеченный в двойную войну, он не имел никакой непосредственной причины жертвовать собою для Европы, которая оставляла его бороться одного. Он и предпринял эту борьбу только из выгод народов, отделявших его империю от моей. Что касается до меня, то я был весьма рад окончить выгодно эту войну: медлительная Австрия уже начинала собирать свои войска.

          Наше первое свидание произошло на плоту посреди Немана. Вступая в разговор, император Александр сказал, что он не менее меня имеет причин негодовать на Англию. Если так, отвечал я: мир заключен! Мы подали друг другу руки в знак примирения. После того мы имели еще несколько свиданий в Тильзите, куда переехал император Александр. Его наружность благородна, привлекательна и внушает почтение. Я заметил в нем большую способность быстро понимать вещи; он в одно мгновение разрешал самые трудные вопросы. Довольно сходный во всем с Франциском I и с Людовиком XIV, он может быть назван государем-рыцарем. Если бы он жил в один век с победителем при Мариньяно (Франциск I), то, без сомнения, одержал бы верх. Моя политика, может быть, не раз требовала изображать его иначе, нежели я понимал его; но его поведение в 1812 и 1813 годах превзошло мои ожидания, хотя я и был предупрежден в его пользу. Я заметил в нем уступчивость и почел ее за слабость. Впрочем, я не в одном этом отношении ошибся в характере российского императора. Сам Лабрюйер(5) затруднился бы описать его в точности.

          Я также увидел в Тильзите один из его гвардейских полков, и никогда не забуду произведённого им на меня впечатления. Многие замечали в этих войсках только неприятную жесткость. Я люблю армию пылкую и всегда желал иметь солдат, которым бы можно было давать прокламации: однако же меня изумила и восхитила стройность и твердость этой пехоты. Я понял, что армия, так хорошо дисциплинированная и с такою необычайною стойкостью, была бы первая в свете, если бы к этим качествам присоединяла электрический энтузиазм французов. Несколько времени спустя я говорил об этом предмете с одним знатоком военного дела, и сказал ему:

"Мои солдаты храбры в высочайшей степени; но они слишком много рассуждают. Если бы они при своей понятливости имели неутомимость и стойкость русских, свет стал бы для меня тесен. Французские солдаты слишком любят свое отечество, чтоб подражать македонянам".

          После двухнедельных переговоров мир был заключен в Тильзите 7 июля. Он равно приносил честь обеим сторонам; но мне предоставлялось более выгод. Империя моя прибрела этим миром значительный перевес. Самые упорные враги мои полагали, что мое дело выиграно; мог ли я сам думать иначе?

          Однако и этот мир нашел хулителей между этими аристархами гостиных, которые полагают, что заключить мир так же легко, как написать декрет. Одни упрекали меня в излишнем унижении Пруссии; другие, гораздо многочисленнейшие, полагали, что я должен был воспользоваться сильной либеральной партией в Пруссии, чтоб совершенно лишить престола Фридриха Вильгельма, сделавшегося моим непримиримым врагом, когда я отнял у него половину владений. Быстрота, с которою рассеялись прусские войска и сделанный мне в Берлине прием доказывали, что эта война производилась не по желанию народа. Но из этого ложно заключали, что я должен был воспользоваться случаем для преобразования Пруссии в демократическую державу. Я остановил революции, и потому распространение их не могло входить в мои правила. Сверх того, я слишком многого должен был опасаться от соседних держав, выгода которых требовала препятствовать этому. Россия не стала бы договариваться на таких условиях; Австрия, со своей стороны, восстала бы, чтобы не допустить подобного распоряжения.

          Система, служившая основанием моей империи, не нравилась вообще всем древним династиям; но из этого не должно заключать, что война на смерть была неизбежна. Весьма ошибаются, если полагают, что Бранденбургский дом видел во мне агента революции. Его обращение со мной в продолжение шести лет, союз с Мадридским двором и поступки Берлинского и Копенгагенского кабинетов достаточно доказывают, что существование моего трона нимало не противоречило основаниям их власти.

          Все мои деяния стремились к тому, чтобы снова привести Францию к тем учреждениям, которыми руководствовались её соседи; и те, которые наблюдали за мною, должны были оценить все мои усилия к согласованию революции с порядком вещей во всей Европе. Но, основывая самодержавную власть на новых началах, я в то же время допускал и то, чего требовал дух века.

          Мне представлялось три пути, чтобы извлечь наибольшие выгоды из моего положения и моих побед и дать империи вспомогательную силу: мне надлежало или опираться на народы, или договариваться с правительствами их, или, наконец, стараться приобрести расположение и тех, и других. Наихудшая из всех систем была: унижать государей и разделять их владения, не делая ничего для народа.

          Чтоб опираться только на массу народа, мне следовало рассеивать повсюду анархию и низвергать как форму, так и лица правительств, потому что нельзя производить революции, сохраняя тот же порядок вещей и тех же людей. В этом случае, действительно, война насмерть между династией и всем, что ее окружало, сделалась бы неизбежной. В продолжение всей моей жизни была только одна минута, в которую я мог приспособить 3-ю систему в Пруссии, привязав к себе и государя, и массу народа; это было в начале 1806 года. Но лишь только война была объявлена, и это сделалось невозможным; двор бросился в ряды моих неприятелей, а народ, попранный в неудачной войне, почувствовал свое унижение. Правда, народ был весьма склонен принять учреждения, согласно с которыми управлялась моя империя, но ему не нужны были революционные начала. Ошибка, отделившая мои выгоды от выгод Бранденбургского дома, была сделана; мы могли примириться только одним способом: следовало возвратить монарху владения, равные тем, которые он утратил, и заставить его этим условием решиться вступить в союз со мною. Все это было хорошо до войны, в то мгновение, когда можно еще было предложить президентство Рейнского союза Фридриху Вильгельму и надеяться на него; но после Тильзита не было другого средства, как принести ему в жертву Ганновер и Вестфалию, или предложить ему титул короля великой Польши, не как прусской провинции, но как отдельного государства. После тесных сношений того государя с императором Александром была ли бы благоразумна подобная мера? Не значило ли это давать оружие в руки моим неприятелям? При том же, согласилась ли бы Россия признать это королевство? Я предоставляю дипломатам решить этот вопрос; и хотя я его и решил отрицательно, но скорее бы допустил эту меру, нежели несвоевременную демагогию. К чему, где послужила нам система пропаганды? Без сомнения, не в Италии, где все народы, исключая нескольких городских патриотов, восстали против нас. Если она и доставляет союзников, то в то же время восстановляет другие выгоды; но гораздо более представляется способов к поддержанию существующих выгод, нежели к введению новых. Система пропаганды была иногда полезна, как противодействующая сила; но никогда не была она ни причиной, ни источником наших успехов. Только Пишегрю в Голландии нашел в ней сильную опору. Мои победы никогда не были блистательнее, как с 1805 по 1810 год, а тогда я уже и не думал обольщать толпу анархией с приманкой свободы. Я совершенно уверен был, что преодолею все препятствия, приводя их в чисто военные вопросы. Какую пользу извлек я из того, что в Испании я принял сторону народа против фанатизма и деспотизма? Ко всем этим побудительным причинам следует присовокупить, что король прусский сам уже произвел полреволюции, издав закон о военном производстве, несмотря на происхождение; что же касается до гражданских должностей, то нигде они не были так доступны для граждан, как в Пруссии. Итак, за исключением некоторых незначащих преимуществ, он ввел начало равенства в правах; что же мне оставалось дать пруссакам? Разве только закон равномерного размежевания земель!

          Оставим предположения, и обратимся к Тильзитскому договору. Пруссия начала войну; кому-нибудь следовало заплатить за издержки; в полной уверенности, что Пруссия никогда не будет искренней нашей союзницей, весьма естественно было заставить ее поплатиться. Итак, я принял намерение увеличить за её счет мою федеративную систему: это было необходимо: ставя Пруссию в ряды моих неприятелей, я, разумеется, должен был относительно усилить моих союзников. Я создал Варшавское герцогство и увеличил Рейнский союз Вестфальским королевством, составленным из прусских провинций, начиная от левого берега Эльбы до Магдебурга, из земель курфюрста Гессен-Кассельского и герцогства Брауншвейгского. Это новое королевство досталось моему брату Иерониму; впоследствии я присовокупил к нему Ганновер; но при заключении Тильзитского трактата я сберег эту область как средство сблизиться с Англией. Рейнский союз усилился еще Саксонией, курфюрст которой принял титул короля и великого герцога Варшавского. Его прадед занимал уже этот престол.

          Во время Тильзитских переговоров я узнал о переворотах, свергших Селима III с престола, которого он был так достоин. Вот недостаток чудовищного образа правления восточных мoнархий: совершенно ничтожная вещь разрушает часто наилучшие расчёты и порождает неисчислимые последствия. Смерть старого муфтия, изменив вид Турции, доказала мне, что нельзя было полагаться на его политику.

          Селим жаждал избавиться от беспокойного духа янычар; он испытал преимущество войск, образованных по европейски (низамджедит), которые отличились против нас в Сен-Жан д'Акре и еще недавно в Румилии. Он хотел нечувствительно слить янычар с этими войсками; мы его поддерживали в этой системе, единственной, которая могла дать Порте возможность удержать непокорность необузданного войска и дерзких священников и улемов, которые употребляли его, как слепое орудие своего честолюбия. Это вместе было и политическое и военное преобразование.

          Улемы и начальники янычар, овладев мнением толпы, восстановили ее против этих перемен; следовало отказаться от предполагаемого смешения. Но этим не кончилось: муфтий, друг султана, умер в это время и был замещен одним из тех мошенников и честолюбцев, которые употребляют религию, как орудие происков и беспокойств, стараясь захватить власть в государстве. Вскоре умы, более и более взволнованные, разрушили все преграды; муфтии и каймакан, пользуясь отсутствием визиря и капуданпаши, находившихся при армии на Дунае, произвели в столице бунт, поддержанные одним смельчаком, по имени Кабакчи-Оглу, который, будучи назначен предводителем ямаков, сделался вскоре главным орудием этого обширного заговора. Янычары, канониры, морские солдаты и народ были увлечены ложными уверениями, что Селим нарушил законы Магомета, основные учреждения государства и преимущества, дарованные его предшественниками; одним словом, что Селим хотел уподобить их неверным. Бунтовщики требовали голов всех друзей султана, которые помогали ему в его преступных намерениях; все они были гнусно умерщвлены. После этих грозных, кровавых событий, продолжавшихся два дня, муфтий, вопрошенный заговорщиками, объявил со всем шарлатанством вдохновенно, что Селим не может уже более царствовать по законам, которые он хотел изменить и которые он презирает. Янычары громкими кликами требовали его низложения: он был заключен в темницу и замещен племянником его Мустафою(6).

          Это происшествие остановило на целый июнь месяц огромные приготовления, сделанные Портой для вытеснения Михельсона из Молдавии и Валлахии. По плану, составленному генералом Себастиани, 200 000 человек, собранных в Шумле, должны были перейти Дунай около Измаила и, пользуясь отрядами, ослабившими Михельсона, отрезать его от Днестра или принудить к поспешному отступлению. Но ничего не было исполнено: Михельсон, который уже очистил Бухарест, снова вступил в этот город. Эти перевороты, влияние которых на политику дивана мне не было еще известно, заставили меня не дорожить союзом, на котором никогда нельзя бы какого верного было основать предположения. До этого времени я настоятельно требовал неприкосновенности Турции; но теперь я полагал себя совершение свободным от всякого обязательства с варварами, которые не умели ценить своих лучших государей.

          Турки, народ-завоеватель, овладевший греческою империей, не что иное, как племя татар, расположившееся в Европе на кочевье; в них нет ничего европейского. Напрасно превозносят услуги, оказанные ими Франции своими многократными нападениями на Венгрию, которые отвлекали силы Австрийского дома, тогда всемогущего; в этих нападениях не было и тени соображения с политическою выгодою Европы. Они устремлялись на Венгрию и Австрию, как некогда вторгались в Румилию. Только однажды Франции удалось вооружить их в пользу Польши; но и это было сопряжено с собственною их выгодою. Наши нравы, обычаи, вероисповедание совершенно не согласны с учреждениями этих варваров.

          Уверенный, что, оттеснив их в Азию, мы оказали бы благодеяние человеческому роду, я объявил императору Александру, что готов содействовать ему в этом благородном предприятии. Я слишком хорошо думал о Турции, судя о ней по нашим Европейским державам. Эта революция и безначалие, царствовавшее во всех пашалыках, по-видимому готовых освободиться из-под власти Порты, заставляли меня предполагать, что падение Оттоманской империи близко. Я мог получить значительную долю её остатков; владея Корфу и всеми Ионическими островами, я мог надеяться на приобретение Албании, морей и островов архипелага; областей, изобильных рудниками, корабельными лесами и доставлявших отличных моряков. Я тем утвердил бы мое влияние на востоке и приготовил бы неисчислимые морские средства: кто знает, может быть мне предоставлена была великая роль восстановителя Греции.

          Во всяком случае, подобное предположение могло повлечь за собою переговоры, которые слишком замедлили бы примирение; сверх того я не мог непосредственно содействовать разделу Турции, с которой я был связан если не формальными трактатами, то, по крайней мере, тесными сношениями; и потому мы отложили разрешение вопроса до другого времени, обещаясь вскоре сойтись для этого. Мы приняли только за основание, что настоящее положение Оттоманской империи останется неприкосновенным до времени, утвердив условие, чтоб никакая последующая перемена не была предпринимаема без обоюдного согласия. Я тайно соглашался, чтобы русские продолжали занимать Молдавию и Валлахию, до Дуная; взамен я получил согласие России на занятие моими войсками Пруссии, пока продлится это положение дел. Мы должны были с общего согласия предложить мир нашим неприятелям; посредничество России должно было склонять к миру Англию, а мое - Турцию; в случае непринятия наших предложений мы согласились действовать общими силами для достижения предположенной цели. Составленный на сей случай трактат объяснял, что мы должны предпринять, если англичане отвергнут мир, и основания их изгнания с твердой земли были положены. Россия обещала заставить Швецию закрыть для них свои гавани. Со своей стороны, я должен был принудить к тому же Данию, Португалию и Папу. Испания, гавани которой были уже заперты, также была бы принуждена принять систему возмездия, предписанную декретом, данным в Берлине. Таким образом англичане были бы изгнаны из Европы. Я обещал императору Александру не увеличивать герцогства Варшавского и ничего не предпринимать для восстановления Польши.

          Такова была сущность Тильзитского мира, послужившего основанием столь многим выдумкам. Распространили слух, что я говорил даже о восстановлении западной и восточной империй, и хотел помочь России овладеть Константинополем с тем, чтобы она согласилась на занятие Италии, Испании и Португалии мной или членами моей фамилии. Утверждали, что будто, взяв карту Европы, я провел линию нас разделяющую, назначая границе русским: правый берег Одера, далее по прямой линии через Карпатские горы до Дуная и по левому берегу этой реки до Чёрного моря, а нам левый берег Одера и правый Дуная.

          Может быть, у меня и вырвались некоторые напыщенные слова в присутствии юного государя, которому я хотел внушить высокое понятие о моей обширной политике; но такой раздел не вел к цели и мы бы поссорились тотчас по покорении Испании. Подобные проекты не требуют комментария, они просто нелепы. Этот великий мир не имел подобного в летописях Франции; кто мог полагать, что и он найдет хулителей? Мне понятно, что он должен был их найти в Германии, в Англии; но - нет! Выродкам-французам предоставлено было исказить лучший памятник их народной славы!

На главную